Андрей Ханжин - Неформат

Развернувшись от ковра и облокотившись на балконные перила, Филин негромко заговорил, будто продолжил когда-то давно и возможно не в этом мире начатую беседу.

— Ну, что… герои контркультуры почувствовали дно, герои вышли на поверхность?

— Гитарка грязновата, да текста мрачноваты, — прохрипел Ник, выпуская дым через ноздри. — «Лед Зеппелин» с изнанки. Тут один чудак так сформулировал: если бы, говорит, «Пинк Флойд» решили бы сыграть песни «Секс Пистолс», то получился бы Ник Рок-н-Ролл. В точку попал! У меня вещь одна в ушах стоит. Точно знаю, как она звучать должна: настоящая рок-н-ролльная песня, автомат, в который ты заряжаешь себя, как жетон. «Печальный уличный блюз». Если ты об этом…

— Об этом, — чуть задумавшись, ответил Филин. — Как жетон… Герой бы сказал: «Как патрон».

— Тогда это был бы другой автомат. А я в этом дерьме не участвую. В этой игре все находятся под контролем. Такая просчитанная карусель, когда уже абсолютно теряются и атрофируются какие-либо чувства, эмоции. Замкнутый круг. Ты всего лишь выстреленный кем-то патрон, направленный в поставленную кем-то мишень. Так что, знаешь, игровой автомат мне ближе, честное слово. Хотя и там, и там — ты всего лишь средство. Но лучше так: «жетон». Ближе к истине.

— Был бы «патрон», мог бы хоть в себя выстрелить, — возразил Филин. — А так: потрошишь свою душу в чужие карманы, а взамен получаешь лишь придавленный об себя окурок или пинок. Сам на себя доносишь, сам производишь следствие, сам же себе приговор утверждаешь, но приговор — всегда условный. Потому что — жетон.

— Нет, Филин, не так. Каждая притча должна легко читаться или иллюстрироваться. Можно, конечно, общаться на птичьем языке, чтобы всякие там обсосы отсеивались… Но зачем друг другу головы морочить? — Ник прикурил ещё одну сигарету и протянул её Филину. — Моя притча проста. Я — жетон в большом игральном автомате. Я провоцирую некое действие, поддерживаю процесс. Итог этого действия мне не интересен. Я вообще против финалов, против завершения. Я — за театр-нон-стоп, где все морали промежуточны. А патрон — это финал. Самоликвидация. Что-то ты не в духе сегодня… Я слышал, телефон звонил…

Чем отчётливее прорисовывался перед Филином холодный образ лысой алтайской школьницы, тем поганее становилось у него на душе. Уползали черепахи с заброшенных океанских пляжей и срывались с гнёзд оскорблённые аисты. Раз за разом подтверждалось какое-то неопровержимое проклятие: все его женщины были в той или иной степени сумасшедшими, словно их влекло к нему какое-то дурное родство. Он искал дорогу к сюрреалистическому храму Гауди, но сопутствующие демоны неизменно направляли его к дому умалишённых. Как отвергнутые Пенелопой женихи, вынуждены были овладевать её служанками, так и он, сбиваясь с окровавленного следа Королевы падших, проклиная всё в себе, становился добычей её потасканных весталок. Предавал и продавал их, обменивал на финские ножи, но так и не вызвал гнева их владелицы. Всё новые смазливые мордашки были ему наказанием. Черви верности пожирали их. Филин не сомневался в том, что Дьявол — женщина, но не верил, что эта сверхженщина пожелала бы скрывать себя в облике Маргарет Тэтчер, к примеру, хотя имя кое-что выдавало. Были сомнения и насчёт Беназир Бхутто, хотя от взора на неё безусловно мертвели глаза очарованных поэтов. Может быть Эвита Перон… Но если богиня и посещала эту нежную церковь порока, то давно покинула её, оскорблённая вульгарной певичкой Чикконе. Что поделать, корпорации рекламодателей, в совершенстве овладевшие тайным оружием Уччхеда-Вада, беспорядочно тычут раскалёнными паяльниками товарооборота, распугивая лирических ангелов, словно жирных бульонных кур. Но слишком велика осенняя вселенная, чтобы вместится в след от коровьего копыта. В этот след вполне вмещалась Энга, которая покидает нас и которую ждут продавленные нары третьего барака Можайской женской колонии. Ей дадут года четыре — подействует взятка. А ещё в этот след… Он не знал, как относится к Светке. Обнадёживало лишь то, что он не испытывал к ней никакого влечения. Тем более сексуального. И в этом отсутствии было что-то от чистого искусства, что-то высшее, нечто необъяснимое и до того бесчувственное, что из суфлерской будки доносились монологи Чарли Мэнсона, приперчённые шепоточком Чикатило… Вырождение фантазий. И остывшие глаза её — Плакун-трава. Филин заговорил, будто продолжая мысли вслух.

— В каком обличье бродят бог и дьявол…

— Что? — переспросил Ник, всё ещё охваченный мыслями о жетонах, патронах и самоликвидации.

— Что? — в свою очередь отозвался Филин, так же заблудившийся в демонических коридорах всемирной психбольницы.

— Бог и Дьявол, — подтолкнул его Ник.

— Какой ещё бог? — Филин провалился в колодец памяти, ни черта там не почерпнул и начал выкарабкиваться по цепи разговора. Главное, подумал он, чтоб не накрыло ведром Абсолютной Истины, от таких ушибов возникают наливные гематомы мудрости и начинают гноиться мысли. Филин представил себе кровавые геморройные водоросли мудрых мыслей, разрастающиеся внутри головы, тут же придумал им название — «мудорасли»- и решил выкарабкиваться, утопив собеседника. — А-а… Ты про это… вот скажи, Ник, ты бога видел?

— Видел, — уверенно ответил Ник, словно речь шла о его барабанщике.

— Где? — разговор явно обрастал щетиной трёхдневного рационализма. Трудно определить направление, в котором двигалась мысль, но условно эту чащу заблуждений можно было назвать атеистической мистикой или мистическим атеизмом. Такую философию взяли за основу голливудские продюсеры, чтобы минимизировать нравственные противоречия между трагедией истребления североамериканских индейцев и кассовыми сборами от фильмов, осуждающих этот геноцид. Или, если конкретизировать понятие, Кант являлся типичным атеистическим мистиком, в противоположность Гегелю — мистическому атеисту. Хотя, сколько ни блуждай по этим доходным догматам, выходит всё одно — иудаизм.

— Так где ж ты его видел? — продублировал вопрос Филин.

— Да и ты его тоже видел! Помнишь, у эвенков…

У всякого уважающего свои штандарты короля и особенно у короля, пребывающего в перманентном изгнании, должна быть необычайная судьба. Иначе нет никакого смысла находиться в изгнании. Тогда это не Звезда маргинальных интеллектуалов, а вульгарный лузер, восставший против диктатуры фрезеровщиков и потерпевший сокрушительное поражение при первой же осаждённой им пивной. Благородность порыва отчасти оправдывает его никчёмность, но о королевских лилиях на бас-бочке в этом случае говорить неуместно. Так себе, мурза… Истеблишмент глазами бультерьера. Другое дело — Ник. Всякий участковый пуританин невооружённый галлюциногеном глазом мог рассмотреть тянущийся за Ником шлейф величия погибающей судьбы! Шлейф этот, как и положено странствующему монарху, был изрядно потыкан рапирными перьями публицистической самодеятельности и обильно полит утренним рассолом экзальтированных воздыхательниц. Впрочем, как первое, так и второе, лишь оттачивали его рок-н-ролльное бусидо.