Андрей Ханжин - Неформат

Эдик и Водолаз сложились в лотосы, достали затёртую колоду игральных карт и приступили к сдаче. А Ник, плавно, но внушительно жестикулируя, пытался донести до Ситки какую-то, очевидно крайне важную истину. Азиат слушал не перебивая. Лишь маленькая голова его, накрытая песцовой копной, то кивала в согласии, то отрицательно покачивалась из стороны в сторону. Скрипнула входная дверь, и вслед за потоком густого морского воздуха в помещение прокрался тощий чернявый кобелёк с обрезанным портупейным ремешком вместо ошейника. Осмотревшись, пёс осторожно проковылял к печке, лёг, сперва съежившись, но растягиваясь по мере осмеления. Быстро согревшись, он начал засыпать, громко пукнул в полудрёме, испугался, проснулся. Гавкнул фальцетом и снова заснул. Водолаз выгреб из кармана пачку «Юбилейного» печенья, с хрустом распечатал её и положил перед сопящим собачьим носом.

— Хавай, бродяга.

Пёс не отреагировал. «Терц — от десятки бубей», — сообщил Водолаз своему партнёру и поменял расположение спичек, которыми велась запись. Ник продолжал энергично жестикулировать и до Филина донеслись обрывочные тезисы его пламенной речи: «Методика безоговорочного подчинения… Бог для бесов…» И чуть более развёрнутая мысль о былинных богатырях, которые всегда сражались по заданию своих правителей. Но прозревали и отправлялись мочить самих правителей.

— Народ это дело приветствовал, — подытожил Ник. — Вот и вся внутренняя философия нашей общественной жизни.

— В философии одна сплошная изворотливость, — обмолвился наконец Ситка. — Плевал я на неё! Люди просто жить хотят по-человечески. А живут… Вот, в окно посмотри, как они живут… Беспомощная сила. Богатыри валетом бьются, — кивнул он в сторону Водолаза. — Вот, послушай…

Ситка зарылся в приваленный к стене рюкзак, достал из него небольшую книжицу в мягком переплёте, название которой стёрлось и не подлежало идентификации. Слюнявя пальцы, он начал быстро перелистывать её, остановился на искомой странице, совершенно неожиданно водрузил на нос круглые, как у Джона Леннона, очки и принялся зачитывать, спотыкаясь на некоторых словах: «Почему в нас такая жажда жизни? Ведь жизнь — это игра, из которой человек никогда не выходит победителем. Жить — это значит тяжко трудиться и страдать, пока не подкрадётся к нам старость, — и тогда мы опускаем руки на холодный пепел остывших костров…Только Жизнь причиняет страдания. Но мы любим жизнь и ненавидим смерть. Это очень странно…»

— Марьяж крестовый, — объявил Эдик. — И терц от червовой восьмёрки.

— Не канает! — огорчил его Водолаз. — У меня покрасивее будет…

Пёс ворчливо заскулил во сне, пошевелил носом, учуял печенье, не открывая глаз, уткнулся пастью в шуршащую пачку и начал хрустеть. Наверное ему снился сладкий собачий рай. Филин снова перевёл взгляд на Ситку и Ника. Изгнанник рок-н-ролла явно пребывал в состоянии позитивной одержимости. Дослушав чтение Ситки, он привстал на одно колено, словно католик во время святого причастия, и, полуобернувшись, протянул руку в направлении окна-бойницы, врезанного под самым потолком. Голос его, как всегда, звучал хрипло: «Где-то там наш дом… Где-то там нас и сейчас слышат!» Под «где-то там» явно не подразумевался уже оглушённый ночью Чумикан или даже Комсомольск-на-Амуре. Речь всё-таки шла о более тонких понятиях, хотя и не менее реальных, чем воздвигнутый сталинскими зеками город бетонных саркофагов. Сцена показалась Филину немного пафосной, но он был уверен, что Ник не играет. Точнее, он был твёрдо убеждён, что Ник играет всегда. И эта игра — такая же органическая составляющая его внутреннего устройства, как непрерывная циркуляция крови по венам или жизненно необходимая способность млекопитающих вдыхать кислород и выдыхать углекислый газ. В такой игре не было лжи. Как не было лжи в драматическом театре императора Нерона, где жизни актёров обрывались прямо на подмостках, согласно воле обезумевшего драматурга. Проследив за направлением руки, Филин рассмотрел или ему показалось, что он рассмотрел в узкой прорези побитого пылью оконца сверкнувшую и мгновенно погасшую звезду Сириус — Альфу Большого Пса.

— Братка, пусть здесь тебя услышат! — возмутился Ситка. — Ты же музыкант. Ты музыкант или как? — провокационно доспросил азиат.

— Музыкант. Только оркестр мой разбросало по свету…

Фраза о «разбросанном по свету оркестре» была произнесена так сочно, с таким обречённым драйвом, будто и не странствующий поэт Ник вымолвил эти слова, а побитый бурями одноногий пират Джон Сильвер, которого боялся даже сам Флинт, поведал вдруг о разбросанной по бушующей Атлантике команде разбитой пиратской фелюги.

Слова эти, лишь рикошетом зацепившие расфиксированный слух остальных присутствующих, добравшись до сознания Ситки, вдруг совершили с ним самую неожиданную перемену. Доселе спокойный и даже чуть отстранённый, он резко вскочил на ноги, дёрнулся, словно стайер, но удержал себя и громко крикнул:

— Нет, говоришь, оркестра?!

— Разбросало… — ошеломлённо ответил Ник.

— Разбросало? — уже как-то по-булгаковски возопил индеец Ситка.

— Натурально — в том же стиле отозвался Сильвер.

— Маэстро!.. Джаззз! — что есть мочи заорал индеец, схватил карабин и, не целясь, дважды выпалил в дверь. Подорванная грохотом дворняга истошно завопила. Водолаз выронил карты из рук. Простреленная дверь слетела с верхней петли и криво зависла в проёме. Ворвался ветер. — Джа-а-азз! — орал обезумевший Ситка и ужасающий вопль подхватили чумиканские собаки. Словно в сатанинской оратории, сбиваясь с хрипящего лая на полушакалий хохотливый вой, рыдали они над сгинувшей командой пиратской фелюги Ника Рок-н-ролла. И даже забившийся под бушлат Водолаза малохольный кобелёк, подчиняясь древнему инстинкту стонущей стаи, истошно скулил, оплакивая так никем и не зажжённые звезды…

— Вот твой оркестр, — мёртвым голосом произнёс Ситка и рухнул на пол.

Покажите нам вашу сущность, и мы посмотрим, что от вас останется.

— Ни хуя себе, отдохнули маленько… — проговорил Водолаз и пошёл починять сорванную выстрелами дверь.

Может быть, мы не люди вовсе. Может быть, мы нечто такое, что только внешне напоминает людей… Может быть, мы чьи-то видения, вырвавшиеся из колонии снов. Нерасписанные холсты. Невысказанные стихи. Стёртые временем ноты. Прах осенней листвы, просыпанный сквозь женские пальцы. Вино, превратившееся в уксус. Уксус, ставший ядом. Шершавая ржавь вечерних крыш. Взрывная пудра. Медленные боги. Дождевые пятна. Может быть…

— Ну, что? Вспомнил?

В руках у Филина оказался сложенный вчетверо тетрадный клетчатый лист, мелко испещрённый славянскими буквами. Записи находились с обеих сторон.