Андрей Ханжин - Неформат

Добежав под заплетающим ноги ветром до этой деревянной конструкции, Филин и Ник обнаружили там троих типов, сидящих на корточках перед буржуйкой и гоняющих по кругу раскалённую алюминиевую кружку с тяжёлым, как дёготь, чифиром. Перед одним из них — коренастым азиатом в медвежьей дохе и громадной песцовой шапчище — лежал американский охотничий карабин. Скорее всего, это были бичи. Дальневосточные бичи — это не зачуханные пьяненькие бродяжки среднерусской полосы. Нет! Здесь вращались величины иного порядка. Дальневосточные бичи — это в кровь потёртые суровой жизнью джентльмены удачи, промышляющие в основном перекупкой пушнины у охотников-эвенков или крышующие диких старателей, подмывающих золотишко на старых выработках, откуда ушла золотодобывающая драга. Короче, люди немногословные и всякое повидавшие. Однажды уфолог Чертопляс со станции Бира познакомил Филина с человеком по имени Ванька, не Иван, не Ваня, а именно Ванька. Начитанный уфолог называл его Ванька-Каин. Вот этот Каин водил в таёжные дебри отряды китайцев на поиски Золотого корня или Жень-шеня, как ещё его называют. В команде у него был ещё один бич — Марадона и китаец-вербовщик Хань. Китаец Хань набирал по ту сторону Амура бригаду земляков, душ в двадцать, переводил их через границу и передавал в распоряжение Каина.

Суток тридцать китайцы тщательно шмонали тайгу, выцарапывая из под подола природы чудодейственный корень жизни женьшень, набивали им мешки — за месяц выходило килограмм сто пятьдесят — после чего Каин, Хань и Марадона расстреливали работников из карабинов системы Симонова. Трупы закапывали на старом раскольничьем погосте, возле Торчинского скита. Хань отправлялся за следующей партией приговорённых. Марадона торговался с бичами-перекупщиками. А Ванька-Каин заговаривал душу хвойным дымом маньчжурской конопли. Нет, он не топил совесть в декадентском забвении. Он просто отдыхал. У него в принципе не возникало сомнений насчёт чистоплотности своего бизнеса. Он не воспринимал китайцев в качестве людей. С такой же обыденностью он глушил судаков в амурских омутах, с таким же равнодушием он отвинчивал пробку своего «уазика», чтобы слить отработанное масло. Он находился в какой-то чудовищной, надчеловеческой гармонии с окружающим миром, полагая, что люди — это те, кто говорит по-русски. В этом случае он понимал, что убийство — преступление. Причём никакого шовинизма в нём не было и в помине. Ему даже в голову не приходило мысли о национальности своих жертв. Хань, например, был человеком, потому что умел высказываться на понятном Каину языке. А китайцы… Жалко, конечно. Патроны дорогие, да и доставались с трудом. Ну не обрекать же этих китайцев на затяжную и жуткую смерть, бросив их в тайге… Так расчетливый хозяин топит в проруби котят, которых не способна выкормить его домашняя кошка. Короче говоря, своеобразные люди могли повстречаться путнику на суровых дорогах русского востока. И эти, у чумиканской буржуйки, были, похоже, из таких, своеобразных.

Коротко осмотрев вошедших и установив, что немедленной опасности они не предоставляют, бичи чуть расступились, приглашая Филина и Ника присоединиться к чаепитию. Филин глотнул обжигающее пойло, следом же, не переводя дыхания, сделал второй глоток и только после этого понял, что чифир был сварен не на воде, а на чистейшем спирте, который в тех краях называют по-флотски — шило. Глядя на зашедшегося в кашле Филина, бичи негромко, как-то по-волчьи, рассмеялись и тот, что был в песцовой шапчище, азиат, с проломленным носом, протянул руку, поочерёдно представляясь обоим путникам:

— Ситка.

Филин с Ником переглянулись и назвали свои имена. Двоих других спутников Ситки звали Эдик и Водолаз.

— Водолазом работал, — пояснил азиат. И добавил в рифму, давно очевидно применяемую по этому поводу. — Мужика такого роста наебать совсем не просто!

Действительно, даже сидящий на корточках, Водолаз на две головы возвышался над всеми остальными. А пол-литровая кружка в его клешнях выглядела хрупкой рюмочкой для дамского ликёра. Филин немедленно вспомнил новосибирского Ихтиандра и подумал, что неспроста наверное прозвища обоих великанов так или иначе связаны с мировым океаном. Наверное, земля таких не рожает. Но даже лирический монстр Ихтиандр выглядел юнгой по сравнению с этим берендейским карбонарием. Казалось, что женщину себе под стать он сможет обнаружить лишь на чудовищных полотнах Дейнеки, среди упругих, мускулистых и высокорослых натурщиц этого идеального соцреалиста. Очевидно, Ситка гордился своим товарищем. Но оказалось, что и другой его товарищ, Эдик, тоже был кое в чём выдающимся специалистом.

Вытряхнув и обстучав опустевшую кружку, Эдик по-заговорщицки глянул на Ситку, тот перехватил его взгляд, прочёл в нём всё невысказанное вслух, махнул утвердительно рукой и тихо обронил: «Делай». Эдик поставил, пустую кружку на буржуйку, подождал с минуту, плюнул, удостоверяясь в том, что кружка достаточно накалена — слюна зашипела и, пузырясь, испарилась. Тогда он отстегнул от брючного ремня флягу с поддавленным дном, со скрипом свинтил крышку и быстро наполнил кружку на три четверти. В нос шибанул резкий спиртовой запах. Вслед за спиртом Эдик всыпал туда же полколпачка мелкого цейлонского чая. И уже поверх всего этого досыпал какой-то бурой трухи с грибным запахом, после чего прикрыл кружку тяжёлой кожаной рукавицей с грубо простеганными швами.

— Сейчас отдохнём маленько, — пояснил Ситка.

Пили молча, по два глотка, запуская кружку против часовой стрелки. То ли день выдался тяжёлый… То ли ржавые таёжные сумерки просыпались в глаза… Изображение мира смазалось, словно в телеэкране со слабым приёмом антенны, очертания фигур чуть сдвинулись и выпали из привычного течения времени. Но вместе с этим, не происходило ничего из ряда вон выходящего, ничего такого, что обычно случается после неожиданного употребления бешеных шаманских грибов, когда сознание застигается врасплох, на базарном перекрёстке толкущихся мыслей. Не выскакивали из-под земли оголтелые гномы, большезубые и со злобно искажёнными рожами. Не возносилась странствующая душа на Острова Блаженных, в юго-западной оконечности Аида, чтобы познать бессмертие и уверовать в загробную участь новопрествленных праведников. Не ползали по зарослям пыльного папоротника окровавленные богомазы, ослеплённые монтажными ножницами, соткавшимися из позвоночной жидкости угловатого призрака Андрея Арсеньтьевича Тарковского. Свят, свят, свят. Не извивалась пейзажной дорогой безупречная лента мастера Хогарта. Не блевали у пивного ларя корявые чудища истории русской, осыпавшиеся с шевелящихся полотен Ильи Глазунова. Свят, свят, свят, свят. Не снился мучительный сон о самом себе. Не калейдоскопило. Не ужасало и не восхищало. Просто кое-что прояснилось, а кое-что перестало попадаться в фокус. Поэтому возникло первоначальное впечатление визуальной смазанности. Ушло лишнее и перестало навязчиво царапаться внутри… Внутри чего — Филин так и не сформулировал. Обвалившись на соломенные тюки, он невозмутимо наблюдал за перемещающимся миром, исполняющим перед его взором целомудренный стриптиз в каждой, отдельно взятой точке пространства. То, что прежде всегда находилось в поле зрения, отошло на второй или даже третий план. А вперёд выступило нечто всегда не важное и второстепенное. Из нескольких минут наблюдения, пока сознание не перестало тягаться и не угомонилось, где-то возле левого уха, Филин установил, что изображение не только смазалось и рассеялось, — оно ещё и сместилось в направлении подсветки. Если прежде освещение падало сверху, от дребезжащей лампы в сорок ватт, чуть подрезаясь от угольных всполохов, пробивавшихся через раскрытую створку печного окна, то теперь свет исходил словно бы от всех присутствующих. Яркие контуры тел были разделены сумеречными провалами, в которых пространство только угадывалось, имелось в виду, но не участвовало, не навязывалось, не вмешивалось. Примерно в таком видении Эдуард Мане сочинил портрет любителя абсента. И в то же время, над всем парила размытая дымка второго Моне — Клода. Это была удивительная вселенная. Вселенная сиюминутной мысли. Притом, что мысли были очень даже глазастыми.