Андрей Ханжин - Неформат

Но всё же, несомненно и неопровержимо, главным возбудителем в этом перечне народных аллергенов, надколотым брильянтом, платиновой фиксой в пасти Создателя Вселенной сверкал припадочный колдун Ник Кунцевич Рок-н-ролл! У Филина имелось два ключа от бывшей Ксюхиной квартиры. И один из них был отдан Нику в бессрочное пользование. Как же иначе можно было поступить с корифеем отечественного свистопляса. Корифей заезжал сюда редко, но всегда по существу. Нынешний его приезд в Москву был вызван звукозаписывающим подвигом одной из сотрудниц телецентра «Останкино», но это отдельная глава, от которой никуда не деться, время и место которой объявятся в свой черёд. Так они проснулись в одной квартире, четвёртого мая, тысяча девятьсот девяносто первого года, по григорианскому летоисчислению, — Ник, немка Ута, Филин и ревнивая проводница Энга, по одной лишь ей известным признакам распознающая телефонную опасность потенциальных соперниц.

— Межгород, — повторила Энга и лениво потянулась к трубке. — Алло…

По гнусному выражению её грустнеющего лица Филин догадался, что на том конце телефонного соединения находится особа женского пола. И не просто… Нечто совсем уж разрушительное для своих и без того безответных чувств уловила Энга в телефонном динамике. Как что-то донельзя отвратительное, отняла она трубку от уха, брезгливо отвела лицо в сторону, вызывающе приподняла подбородок и, словно дурно пахнущий носок, протянула трубку к зарывшемуся в подушку Филину, шипя довольно громко:

— Тибяяя…

Филин выставил ладонь и уволок трубку под подушку.

— Ну?

— Я через четыре часа в Москве буду… В Домодедово, кажется. У меня тут уже регистрация идёт в полный рост… Алло… Слышишь?.. Вот чёрт… Алло. Алло. Эй…

Филин слышал, но не понимал. Зато Энга поняла. Быстро сообразив микроистерику, она сползла с кровати, вонзилась в тапочки и вышла, врезав дверью. Отдалось в оконных стёклах. Филин хмыкнул и спросил:

— Кто это?

— Я, — флегматично ответила трубка.

— Ещё раз, — скрипнул Филин.

— Ещё раз: я, — уже сердито отреагировала неизвестность и прекратила связь. Утреннее воскрешение наполнилось прерывистыми гудками. Гудки были не такие, как обычно, а какие-то нервные, с обвинительным уклоном, что ли. Филин с минуту, не меньше, выслушивал эти кодированные упрёки, потом очнулся, поднёс трубку к аппарату, и… И лишь в тот момент, когда наконец замкнулся прерывистый сигнал, Филин понял, кого именно ему придётся встречать через четыре часа в аэропорту Домодедово. Дребезжащий фюзеляжем ТУ-154, проваливаясь в воздушные ямы, волок к нему сквозь обманчивые весенние небеса барнаульскую школьницу Светку. На полу валялся томик Мандельштама. Филину показалось вдруг, что Мандельштам — редкая, гнусная сволочь.

Его душа была в глазах. А татарские глаза его всегда были печальны. Бесконечное разочарование и горькое понимание природы этого разочарования, пришедшего от прежних пониманий, и неизвестно, что уж было прежде… Вот только места в этих глазах не оставалось больше ни для чего. «Импасибл, Райка!» — кричала в них отчаявшаяся Любовь Орлова. Через четыре часа он окажется в аэропорту. Зачем… Мрачный Алконост, адский соловей, объясни ему, растолкуй!

Ник нервно обшаривал кухню, пытаясь отыскать хотя бы одну, завалившуюся в какую-нибудь щель, сигарету. Ута и Энга руководили поисковой операцией, стоя в дверях и постреливая короткими, бестолковыми замечаниями. Ник делал вид, что прислушивается к этим бесполезным директивам, по третьему кругу заходя на одни и те же цели. За плитой. Под плитой. За батареей. Под батареей. В столе. Между тарелок. Под вилками. О, стакан нашёлся! Под холодильником. В холодильнике. В кастрюле… Мёртвый суп. Неожиданно вторгшийся в этот обречённый шмон, Филин швырнул на стол пачку сигарет с одногорбым верблюдом, отвёл рукой свесившиеся на немецкое лицо дреды, заглянул в её пьянющие очи, увидел в них обобщённую частность всей русско-германской истории взаимоотношений, усмехнулся, развернулся и вышел на балкон. Воздух был уже не свеж. Словно на каждую майскую унцию уличного марева приходилась треть кислорода, треть выхлопных газов и треть жизненной человеческой пылищи, выколоченной из узорчатого ковра, развешанного на детских качелях. Ковёр этот, с еженедельной регулярностью, выколачивала пучеглазая женщина с гигантским мужицким животом. Безусловно, этот ковёрный обряд имел религиозный, замешанный на непостижимой мистике характер. Каждую пятницу тщедушный мужичок в разношенных армейских портках выволакивал на горбу свёрнутый в рулон ковёр и, с усилием неимоверным, набрасывал его на качели. Затем он извлекал из кармана носовой платок, утирал пот и трижды свистел, закладывая в рот пальцы. На свист появлялась та самая пучеглазая женщина, с коротко обрезанным веслом в руках. Доставая кошелёк, вложенный в объёмный бюстгальтер, она отсчитывала мужичку строго ограниченное количество монет, после чего мужичок мелкой трусцой удалялся со двора, всегда в одном и том же направлении. Некоторое время дама, подбоченясь буквой «Ф», осматривала ковёр, подправляла углы, поглаживала ворс, а потом, с размаху, врезала по нему веслом, снова осматривала и снова врезала. Не было никаких сомнений в том, что она отчётливо видит следы бытового зла и бьёт по ним прицельно. Отзвук вёсельных ударов был похож на выстрелы, которыми пушка, установленная на Тигровой сопке Владивостока, оповещает городских жителей о наступлении полдня. Исполнив ритуал, женщина удалялась. Ближе к вечеру во двор возвращался мужичок. Уже не подпрыгивая, но торжественно покачиваясь, как вернувшийся из похода фрегат, подступал он к ковру, сворачивал его вдвое и подсев, сволакивал его себе на плечи, оказываясь обёрнутым в нечто, напоминающее патриарший куколь. Затем снова трижды свистел, возвещая о прибытии и тяжёлым шагом ступал к подъезду. Когда Филину удавалось наблюдать за этой мистерией, душа его смирялась перед величием зрелища и наполнялась покоем: висящий на качелях ковёр символизировал незыблемость космических устоев. Пока висел ковёр, у человечества оставалась надежда. И конец света наступит вслед за той пятницей, когда во двор не выйдет женщина с веслом. Сейчас была пятница, и ковёр висел, где и должно. Адова пыль его на треть разбила воздух. Рядом с Филином объявился Ник, с дымящей сигаретой и практически трезвый. Он, как Бурков, вообще никогда не пьянел. По крайней мере, Филин не смог бы припомнить такого дня или даже часа, когда бы Ника можно было уличить в безответственности к сказанным словам или совершённым поступкам. Состояния бесспорной алкогольной невменяемости Рок-н-Ролл не ведал. Ему вполне хватало самого себя. Известно же: иконы не пускают сопли. Они мироточат!