Андрей Ханжин - Неформат

Существует несколько независимых друг от друга версий, описывающих запутанный жизненный вектор Николая Францевича Кунцевича. Все они претендуют на звание «полных и окончательных», но всё же ни одну из них нельзя рассматривать в качестве канонической. Слишком уж много раз преломлялся этот вектор, чтобы кто-то мог поэтапно отследить все его надломы, провалы и прорывы. Возможно в архивах Пятого управления КГБ СССР покоится самое объективное досье на неугомонного буяна, ощущающего себя подвижником жестокого юродства — и цари уходили в схиму — только мы об этом вряд ли узнаем в ближайшее время. Минимальный срок секретности составляет семьдесят пять лет. Так что — есть простор для конструирования фантастических легенд. И всякое частное дополнение здесь будет весьма кстати. Официальная Культура Старого Режима старается пресечь всякое самостоятельное движение сквозь эстрадный монолит, проповедуя прикладное айкидо коммерческой борьбы: помоги другому наебнуться. Поэтому, о таких, как Ник, сначала стараются умалчивать, а потом, когда опасность прямой конкуренции перестаёт быть актуальной, их называют «патриархами отечественного рока» и складируют в восковом чулане героев прошлых лет. Но с Ником получается сложнее. Всё новые и новые подробности, выныривающие из омутов его необозримого бытия, накладывают такие неожиданные штрихи к его, казалось бы зацементированному портрету, что грани вновь изламываются, предлагая совершенно иную трактовку этому подвижному явлению.

Противоречия не возникают сами по себе. Для противоречий должны быть созданы благоприятные условия. Ник родился в точке благополучного сосуществования двух основных мировых противоречий — в городе Оренбурге, выросшем на стыке древних торговых путей, на самой границе географического запада с географическим востоком. Что и подтверждал водружённый в этой условной сердцевине указательный столб, на одной стороне которого было вычеканено слово «Европа», а с другой, соответственно, — «Азия». Местные жители, по одному уж только факту рождения, являются носителями смешанных истин. Невозмутимые верблюды, покрытые арабскими половиками, лениво пожёвывали христианскую травку из палисадников византийских церквей. Ветер гонял по улицам жирную солнечную пыль. Угомонившиеся наследники последнего Рима шумно торговали пуховыми платками, качество которых определялось способностью протягиваться сквозь обручальное кольцо. А южные руины некогда могучего Уральского хребта служили величественным назиданием всему грядущему и нынешнему о том, что история стирает различия между высотами и пропастями, и усмиряет всякое совершенство несовершенного, ибо оно смертно. Вот на таком архипелаге нечаянной радости явился в мир единственный друг противоречивого Филина — противоречивый Ник Рок-н Ролл. А в противоречии, как утверждают философы, явления и вещи либо гибнут, либо уходят в основание.

Не в лучшую сторону менялись времена. Фараоны становились приказчиками. Удушливое настоящее воплощалось в полицейских мечтах доморощенных фашистов. Мечты приобретали форму. Минимум человечности, максимум целеустремлённости. Агонизирующий монстр беспорядочно перемещал своих жертв, надеясь облегчить собственные мучения их страданиями. Так семья Ника оказалась в отписанном Хрущёвым Украине — крымском городе Симферополе. Именно в этом курортном накопителе Ник, рассмотрев в мутном зеркале уличных луж свой генетический максимализм, осознал себя Рок-н-Роллом. Первая его группа называлась «Мазохист». Весьма символично для страны, где всякое свободомыслие приравнивалось к бытовой уголовщине или к умственному помешательству, в лучшем случае.

Потом началось режимное давление из-за старшего брата, ушедшего с первыми советскими хиппарями в идеологически вредное Катманду. Брежнев ненадолго ослаблял пружину, чтоб модернизировать капкан. Потом бессюжетное красное зло атаковало самого Ника, сорвавшего рабоче-крестьянские стяги с фасада Симферопольского горкома партии. Потом оскорбленные рабочекрестьяне оскалились через местную газету, требуя немедленного и публичного «изничтожения извращенца-надругателя». Потом именем его родного деда назвали один из кораблей Северного флота. И уже после всего этого, в самом конце семидесятых годов, Ника с матерью сослали в Хабаровский край, в подбрюшье Охотского моря, в Тугуро-Чумиканский район, в село Нижнее Пустое на реке Уде, к охотникам-заготовителям, к эвенкам — без права выезда в какие бы то ни было иные населённые места. Да и в ненаселённые тоже. В сознании Ника начала разворачиваться драма окончательного постижения реальности.

И всё-таки ему удалось обнаружить слабое звено в деспотической цепи принудительного социализма. Один крохотный, мелким шрифтом пропечатанный пунктик в руководстве по содержанию ссыльных. Оказалось, что существует одно условие, согласно которому несчастный всё же имеет право покинуть место своего пожизненного обитания. Для этого нужно было заочно поступить в какое-либо высшее учебное заведение, находящееся в краевом центре, а затем перевестись на очное отделение того же ВУЗа. И Ник поступил в Хабаровский институт культуры. Так он отвязался от удавки и стал бродячим Джокером российской рок-поэзии. Мать навсегда осталась в Нижнем и Пустом. После конфискации возвращаться было некуда и не к кому. Как педагог, она взялась обучать местных детей, с пятилетнего возраста хлеставших чифир, настоенный на тройном одеколоне, — обучать хоть чему-нибудь, кроме беспросветного мата и беспробудного пьянства, преследующего их с рождения. Терновый путь российской интеллигенции, начавшийся на Сенатской площади, в декабре 1825 года. С тех пор изменились лишь способы этапирования. Иногда, не часто и не редко, а иногда — Нику удавалось побывать у матери. В прошлом году они были у неё вдвоём с Филином. И тогда же, по его утверждению, они видели бога…

Филин вспомнил трудную дорогу, преодолевая которую они, подобно отвергнутым поэтам шайва-бхактам, проходили обряд посвящения перед встречей с высшим существом. Несомненно, истинный бог всегда становился на сторону протестующего, нарушающего закон, на сторону столкнувшегося с монополией общества на частное суждение. Да и само творчество, чистое творчество, настоящее, возможно лишь в протесте и в отречении от общепризнанной романтики лавочников, воспевающей подвиги пламенных спекулянтов, в какие бы будёновки они не обряжались. Вера в творчество — это не податливое вдохновение скучающей шлюхи. Вера в творчество — это безмолвная вершина поэзии, это случайность, под которой покоится вечность. Это двое в Хабаровском аэропорту, бредущие по талой взлётной полосе к такому не надёжному ЯК-40, что взлетит или не взлетит, долетит или не долетит… И Вера в том, что — взлетит. Sunset. Пересадка на уже дважды разбивавшийся «кукурузник» в Николаевске-на-Амуре. Полёт Валькирий. Застывший в студёном мороке Чумикан, с гигантской вымороженной поляной вместо посадочной полосы. Наверное, именно здесь находится северный Ад Бодлера, населённый безликой нежитью его стихотворений. Какое-то отвергнутое величие, высшее презрение к благополучию, безразличие к цивилизации присутствовало в тех местах. Чумикан потому лишь назывался городом, что его необходимо было хоть как-то обозначать на географических картах. В ближайшей-то округе вообще ничего не было. С одной стороны пролысины тайги, с другой — серое Охотское море. И потом, не на каждом же хуторе можно обнаружить локатор-шпионоуловитель, гарнизон, обслуживающий это секретное приспособление, милицейскую избу с двумя сотрудниками и даже некое подобие морского порта, такого незначительного на вид, будто его соорудили местные чумазые дети, чтоб швартовать свои игрушечные корыта. Впрочем, был в Чумикане и аэровокзал — почерневшее от скуки деревянное строение, напоминающее не то хлев, не то дровяной склад, разделённое слоёной фанерной перегородкой на две неравные части. В той, что поменьше, женщина со стальными зубами торговала билетами, плиточным чаем и сигаретами «Прима» моршанской, почему-то, фабрики. В той же части, что была вдвое больше билетного ларька, находился «зал ожидания» с печкой-буржуйкой, установленной в углу на железном листе. С земляным полом, окном-бойницей, и тюками прессованной соломы вдоль стен, для более комфортного ожидания вертолётного рейса. Тут же, на стене, в какой-то кладбищенской рамочке с надколотым стеклом, висело от руки накарябанное расписание этих самых рейсов. В сторону Пустого вертолёт отправлялся раз в две недели. Если, конечно, метеоусловия благоприятствовали.