Франтишек Кубка - Избранное

Роу хлопнул по подлокотникам кресла.

Но старого Гюрджю голыми руками не возьмешь. На всякий случай он обещал помедлить с ответом Турну. Мол, поглядим, как пойдут дела в Пфальце. А вот Польша…

Дело в том, что Гюрджю свято ненавидел императора, а заодно и его союзника, польского короля. Ему вовсе не хотелось заключать с Польшей мир, за который ратовал английский посол.

Роу застал Турна в караван-сарае. Англичанин держался необычайно любезно. Ни словом не обмолвившись о совете гнать со двора послов князя, у которого «отродясь чистой рубахи не бывало», данном им великому визирю, он уверял Турна, что мечтает побывать в Праге, где дочь его королевского величества Якова прожила год, будучи королевой.

Турн нахмурился:

— Если вы любитель бродить по красивым кладбищам, нет нужды ехать для этого в Прагу. По ту сторону Босфора, в Азии их предостаточно. Каждый, кто бывает сейчас в Праге, не может сдержать слез. В Стамбуле говорят о жестокостях янычар во времена бунта против Османа, но только говорят. А в Праге на мостовой башне любой зевака может поглазеть на головы чешских панов, казненных на Староместской площади…

— Мы молились за упокой их души в Лондоне, король с королевой — в Амстердаме. Мы скорбели вместе с вами.

— На этом чешский вопрос был закрыт, — горько сказал Турн.

Гость пропустил эти слова мимо ушей. Он спросил Иржика, кто живет теперь в его родовом замке. Раз он рыцарь — ведь есть же у него замок?

— Замок, в окрестностях которого я родился, наверное, снова перешел в собственность кардинала Дитрихштейна. Кто живет там, мне неведомо. Скорее всего он пустует. В Чехии не только замки остались теперь без хозяев. Вам, сэр, этого не понять. Сытый голодного не разумеет. Что об этом говорить…

— Право же, все это мне любопытно… — возразил Роу.

Пообедав, они разошлись на долгие недели. Не бывал Турн больше у великого визиря — тот пообещал позвать его, да не позвал. Посулили аудиенцию у султана, но и она не состоялась.

Зато турецкий владыка принял императорского посла Курца фон Занфтенау, поздравившего его со вступлением на престол и осыпавшего богатыми дарами. В честь Занфтенау английский посол устроил в своем доме в Пере пышный прием.

— Неужто и ему показывал портрет Елизаветы? — полюбопытствовал Иржик.

— А мне почем известно, — отвечал Турн, — меня туда не звали. Знаю только, что за обедом много говорили о божественном провидении, о том, что самое время открыть глаза князьям-христианам на всю суетность их усобиц, ибо смуты в Турецкой империи так и зовут их объединиться и играючи разделить добычу… — Эту опасную речь сэра Роу французский и императорский послы выслушали и поддержали, а венецианец промолчал да и рассказал потом мне. Он намерен сам донести эти слова до сведения великого визиря, а меня просил написать Бетлену. Но куда же денешься, если и Бетлен в глубине души того же мнения…

Незадолго до полуночи Турн постучал в дверь Иржику. Зайдя, присел на его постель.

— Не пугайся, Герштель, я должен тебе кое-что сказать… Гейдельберг пал! — в глазах Турна стояли слезы, как тогда, после Белой горы. — Нет больше дома у нашего короля!

— Пора ехать отсюда, — мрачно сказал Иржик. — По мне, так лучше воевать с мечом в руке.

— Да, но где воевать? Я напишу в Брашов. И в Гаагу напишу…

Князь Бетлен на письмо ответил, что Турн должен оставаться там, где ему приказано, и ждать новых указаний. Корлату надлежало незамедлительно вернуться.

Корлат отправился в путь так же бодро, как и прибыл сюда.

Из Гааги ответа не пришло. Видно, Камерариусу своих забот хватало.

А Фридрих все занимал деньги у голландских евреев, по-королевски транжиря их в Седане.

«Ваше величество, светлейшая королева и принцесса! — писал Турн Елизавете в Гаагу. — Близится рождество, и сердца наши все больше сжимает тоска по родине. Здесь нет ни одной протестантской церкви, где можно было бы в наш большой праздник посвятить свои мысли богу. Нет здесь и снега. Стоит вечная весна. Колокола звонят иногда на греческих церквах в Пере, но вера эта — почти языческая, во многом близка папской с роскошью ее икон и статуй. Я, ваше величество, простой солдат, мне не понять красоты древних развалин, египетских колонн, арок ипподрома, называемого здесь Атмейданом, скульптур из коллекции досточтимого сэра Томаса, который, впрочем, отнесся к нам по-братски взыскательно и радушно. В его доме я видел ваш портрет. Он взволновал меня. Беды бессильны перед вашей красотой!

Я солдат, лукавить мне не пристало, а потому чувствую себя здесь неловко. Жизнь посла — это добровольное изгнание. Вечно вокруг него скопище заговоров, отвратительного человеческого тщеславия. Ложь звучит и день и ночь — за завтраком, обедом и ужином. Во лжи находят особый изыск, а уж пьют и едят тут до изнеможения. За столом выслушивают, выпытывают, что удастся. Чего посол не выведал за бокалом — выведают у падших женщин. Чего не знают и они — наверняка известно слугам, писарям, сводницам, греческим купцам или торговцам-евреям. Мило беседуя с послом, знай, что все услышанное он использует против тебя же. Грустно все это, особенно теперь, когда фортуна повернулась спиной к нашему оружию. У мира короткая память. Не много воды утекло во Влтаве с тех пор, как мы покинули Прагу, однако мир уже не помнит или не желает помнить, что славилось когда-то среди прочих и чешское королевство… О нем молчат, словно и не было его никогда…

Да, я человек крепкий, но меня это ранит в самую душу. Хорошо еще, что рядом молодой рыцарь, верящий в свою родину и в вас, королева! Я имею в виду Иржи Пражму из Хропыни, вашего бывшего пажа, Edelknabe, или, как здесь говорят, ич-оглана. Когда грусть одолевает меня, он рассказывает мне о своем Кромержиже, о Гане, о Праге, но чаще всего о вас, чтимой им превыше всего. Речи этого юноши, обстоятельного и рассудительного, задевают за живое. Роль вашего посла он сыграл бы не хуже моего. И образование получил — не то что я. Иржи просил меня передать Вашему Величеству нижайшие поклоны, сам же он писать не отваживается. Если это доставляет вам хоть малое удовольствие, вспоминайте о нем иногда. Я называю его так же — Герштель, помните?

День здесь короток, но климат много теплее, чем у вас, в Голландии. Надеюсь, еще до получения моего письма вы дождетесь своего супруга, его величества, из похода в Пфальц, Эльзас и Седан, где, как нам известно, он оправлялся от тягот военных походов. Горько слышать, что войска князей-протестантов, а именно Христиана Брауншвейгского недостойно вели себя в городах на Рейне. Мне ли не помнить, как трудно управляться с наемными солдатами: остается лишь скорбеть, что народы не воюют за себя сами, как во времена Жижки.