Борис Камов - Рывок в неведомое

— Здравствуйте, Аркадий Петрович. Я ваш лечащий врач. Зовут меня Мойсей Абрамович.

— Доброе утро, доктор.

— Я внимательно ознакомился с вашей историей болезни и все же не понял, что с вами произошло.

— Я полагаю — переутомление.

— Неврастения, упадок сил такой картины не дают. От переутомления люди не теряют внезапно сознания. В вашем роду никто нервными заболеваниями не страдал?

— Никто.

— А в детстве вас не пугали? Вы, скажем, не заикались?

— Я не был в детстве пугливым.

— А на войне? У вас не появлялось чувство беспомощности?

— Появлялось. Много раз. Но я всегда находил выход. Иначе бы нам не довелось познакомиться.

По озабоченному лицу доктора было видно, что он разочарован ответами, а Голиков не собирался ему помогать. Он догадывался, что болен тяжело, но надеялся, что еще выплывет, и рассчитывал прежде всего на себя.

— Хорошо, расскажите, что предшествовало болезни.

— Вы хотите сказать — падению с лошади? Было очень много работы.

— О работе вашей наслышаны. От Соловьева лихорадило весь край. Теперь, слава богу, стало потише.

— Кроме работы, был еще театр.

— Вы ездили на спектакли? Куда же?

— Нет, я спектакль ставил. А когда возвращался поздно ночью с репетиции, то садился за стол и писал.

— Стихи?

— Нет. Роман.

— Когда же вы спали?

— Я мало спал. Иногда по двое-трое суток не спал совсем. Но поверьте, доктор, чувствовал я себя хорошо. И спать совершенно не хотелось. Утром искупаюсь, позавтракаю — и снова за работу.

— Неужели вы, Аркадий Петрович, не понимали, что даже самый могучий организм нуждается в отдыхе?

— Понимал, но не мог остановиться. Было ощущение, что жизнь уходит, в любую минуту могут убить, а я еще ничего не сделал.

— Но ведь вам всего лишь восемнадцать, — рассмеялся доктор. — Это мне пятьдесят пять. Я могу сказать: я многого не успел. А у вас целая жизнь.

— Наверное, я по-другому ощущаю движение времени, доктор. Для меня оно идет быстрее. Я служу с четырнадцати лет. В августе 1919-го, когда я закончил Киевские командные курсы, нас было сто восемьдесят человек. А через две недели осталось восемнадцать. Как сложилась судьба этих восемнадцати, я не знаю. Вполне вероятно, что в живых я остался один. А ведь я прошел еще пять фронтов. Мне везло: я был всего два раза ранен и дважды контужен. Но я понимал, что везение должно когда-то кончиться. Я читал: люди играют в рулетку. Им, случается, раз за разом выпадает выигрыш, а потом неудача. И они все спускают до копейки... Вот почему я себя не жалел. Я не надеялся, что долго проживу.

— А чувство тревоги появлялось у вас часто? — полубезразличным тоном спросил Мойсей Абрамович.

— Я не боялся смерти. И сейчас не боюсь, — ответил Голиков. — Просто я опасался, что она придет слишком рано.

— Спасибо за откровенность. Мой учитель говорил, что лечить нужно не листья, а корни. А истоки вашего заболевания мне по-прежнему не ясны. Как бы вы отнеслись к сеансу гипноза?

— Иронически. К нам в Арзамас приезжал один гипнотизер. Люди, которых он приглашал на сцену, по его команде нюхали несуществующие цветочки и сидя засыпали. А потом обнаружилось, что он аферист, а «добровольцы» подкуплены.

— Если вы не возражаете, я сам проведу сеанс. Голиков покраснел.

* * *

ИЗ РАССКАЗА «ПЕРВАЯ СМЕРТЬ»

«Однажды, когда в «мертвый час» в нижнем этаже остановили свой бег бесчисленные машины, когда перестали шуметь потоки воды, смешанной с электричеством, и потухли фиолетовые лампочки кабинета светолечения, и спустилась тишина, нарушаемая только легким стуком переставляемых шахматных фигур, в комнату вошла сестра и сказала: «Голиков, к доктору, на гипноз»...

...— Это нужно, — сказал доктор. — Сядьте, расслабьте мускулы, распустите мысли и старайтесь не думать ни о чем.

Мне было приказано сесть, я сел. Было приказано лечь, я лег. И доктор монотонным, ровным голосом рассказывал мне о том, что я хочу спать и что у меня тяжелеют веки, что я засыпаю, что я уже сплю...

Но это была явная ложь, ибо в этот момент спать мне вовсе не хотелось...

И мне стало неудобно. Думаю: старается человек, а я все ничего. Спрятав усмешку в края губ, я решил быть серьезным. Но в ту же минуту кто-то положил мне тяжелые мохнатые лапы на виски, стало темно, и, вздрогнув, рывком я открыл глаза.

Доктор улыбался. Напротив, за столом, сидел откуда-то взявшийся ассистент и что-то дописывал.

— Как вы себя чувствуете? Вы выглядите хорошо, несмотря на то, что вы проспали всего пятьдесят четыре минуты.

Я не знал, проспал ли я четыре или пятьдесят четыре минуты, но я знал, что относительно моего вида доктор говорит неправду, ибо лицо у меня было холодное и, вероятно, бледное.

— Доктор, — сказал я, показывая головой на ассистента, — что он записал?

— Потом, — колеблясь, ответил доктор.

Но я был настойчив. Тогда он взял меня за руку и спросил:

— Может быть, вы помните историю с мадьярами?

Точно от гула орудийного взрыва, дрогнул под ногами гладкий, протертый сулемою пол. Я сел на стул и, жадно глотая воду из протянутого мне стакана, сказал, улыбаясь:

— Еще бы не помнить...»

* * *

Это был, казалось, полузабытый случай. Летом 1919-го Голикова послали с передовой в тыл. По дороге его нагнали два всадника в незнакомой форме и приставили винтовку к затылку. «Все... Кончено», — успел подумать он. Внезапно один из всадников крикнул: «Наш!» И они ускакали.

Эти двое были из красной мадьярской бригады.

* * *

— Как странно, — сказал доктор, — сейчас, вероятно, вы этого не помните. А у нас записано: «...и у одного из них с правой стороны не хватало на груди медной пуговицы...»

— Да, я этого не помню.

— Это у вас в подсознании, и навсегда, — был ответ доктора. — С этого потрясения началась ваша болезнь.

Как-то днем, когда Аркадий Петрович находился в палате, вошел рослый военный. В лице его были значительность и замкнутость.

— Вы — Голиков? — спросил он. — Я — Коновалов, начальник особого отделения губернского ГПУ. На вас заведено уголовное дело. Я хотел бы снять с вас допрос.

Аркадий Петрович знал: главный врач дважды отказывал сотрудникам ГПУ в разрешении на беседу с ним, Голиковым, ссылаясь на то, что больной слаб и к такому разговору не готов.

На третий раз Коновалов просто явился без разрешения (иначе бы врачи предупредили). По счастью, в этот день Голиков впервые чувствовал себя лучше: перед глазами ничего не плыло и не было давящей тоски.

— Я готов ответить на ваши вопросы.

Коновалов вынул из сумки бумагу, ручку с пером, пузырек чернил.

— Сколько вам лет?

— Двадцать [8] Так в протоколе. На самом деле в 1922 году А. П. Голикову было восемнадцать лет. Ошибка, вероятно, объяснялась нездоровьем. . Сын сельского учителя. Образование — пять классов. Профессия военная.