Борис Камов - Рывок в неведомое

По счастью, в Москве Ревтрибунал Республики принял во внимание, что Овчинников за храбрость и боевые заслуги был представлен к ордену Красного Знамени. Награждение, естественно, состояться уже не могло, но срок Овчинникову сократили.

А чем обернется для Голикова его история, никто сказать не мог.

Наконец рано утром в дверь постучали. К Голикову уже давно никто не заходил. Стук мог означать одно: за ним пришли. Аркадий Петрович давно успел одеться и умыться. Вещи у него были сложены в чемодан. После того как Овчинникову за драку на свадьбе дали сразу десять лет, Голиков для себя ничего хорошего не ждал.

Подошел, щелкнул ключом, открыл дверь. Посыльный из штаба — с сумкой, наганом и саблей — протянул пакет:

— Распишитесь.

«Значит, это еще не арест».

В конверте было приказание явиться на следующий день в штаб ЧОНа на общее собрание комсостава. Повестка: разбор персонального дела бывшего начальника 2-го боевого района А. П. Голикова.

«Общее собрание — не суд, но разбор, — скорей всего, завершится требованием разжаловать и отдать под трибунал», — понял Голиков.

Он пришел за четверть часа. Был переполненный зал. Возле стола президиума Голиков увидел командующего войсками ЧОНа губернии, его начальника штаба, командира 6-го Сводного отряда. На приветствие ему ответили, но никто не подал руки. Никто не подошел сказать хоть одно ободряющее слово.

Командование заняло места за столом с красной скатертью. Голикову показали на свободный стул в первом ряду. Пространное сообщение сделал комбат Виттенберг. По заданию штаба ЧОНа он выезжал во 2-й боевой район для проверки фактов. Закончил он свое выступление так:

— Я требую для Голикова суда и высшей меры наказания*.

Присутствующие замерли. А Голикову показалось, что остановилось сердце. Потом оно слабо трепыхнулось и замерло снова. Да, он готовил себя и к такому повороту событий. И все же слова Виттенберга прозвучали как выстрел возле уха. На войне никогда не угадаешь, откуда в тебя влепится пуля.

«Выходит, арестуют меня здесь, — стремительно проносилось в мозгу Голикова. — Для чего же разбирательство? — Он почувствовал злость и обиду. — Хорошо, что не взял с собой пистолет. А то бы мог наделать глупостей. Я их и без того уже наделал немало. Жалко, не успел написать матери и отцу. Хотя проститься время еще будет. Быть может, папа даже успеет приехать. А как все воспримет мама с ее туберкулезом? Когда я еще только начал ходить в клуб большевиков в Арзамасе, она говорила: «Аркаша, не сломай себе голову!»*

Если бы я ее тогда послушал, жил бы сейчас дома, закончил бы нынче восьмой класс... И ни тебе Соловьева, ни обмороков на мостовой, ни трибунала.

Ладно, пусть, не жалко, — сказал он себе. — Я ж за светлое царство... чтоб жили другие... Нет, жалко, — возразил он себе. — Если б в бою, как Яшка Оксюз. А так, чтобы тот же Виттенберг скомандовал: «Пли!» — жалко. Но все равно. Пусть. Просить я у них ничего не буду».

— Товарищ Виттенберг, — прервал тягостную тишину в зале командующий, — здесь не суд, а вы не прокурор. Благодарю за сведения. Вы можете сесть.

«Значит, Виттенберг вынес мне смертный приговор сам? Его никто не уполномочивал?!»

— Товарищ Голиков, вы не слышите? — донесся будто издалека голос командующего. — Пройдите, пожалуйста, к трибуне.

— Извините. — С трудом возвращаясь к действительности, к тому, что происходило в этом зале, Аркадий Петрович встал и занял место, которое освободил Виттенберг.

— Скажите, — продолжал командующий, — почему на вас одновременно поступило столько заявлений?

— Не могу сказать, товарищ Какоулин.

— А может быть, — вступил в разговор начальник штаба, — отрицательных фактов было гораздо больше, чем имеется в вашем деле?

— А разве товарищ Коновалов из ГПУ и теперь товарищ Виттенберг установили добавочные факты помимо тех, которые я сам перечислил в своих показаниях? — спросил Голиков. — Тогда я готов их внимательно выслушать...

— Голиков, не будьте заносчивы, — оборвал его Какоулин. Казалось, он хотел добавить: «Иначе для вас все плохо кончится».

— Прошу простить.

— В своих показаниях вы говорили и писали, что два агента Соловьева были убиты при попытке к бегству. Это подтвердили и свидетели. Но почему трех других вы велели расстрелять? Почему вы не прислали их в Ужур, чтобы судьбу этих людей решил суд?

— Не с кем было посылать.

— Не говорите ерунды, — резко оборвал начальник штаба.

Как и Виттенберг, начальник штаба был настроен против Голикова. И Голиков это понял и решил: самое лучшее — не отвечать на его замечания. Если будет возможно.

— Товарищ командующий, — сказал Голиков, — я писал вам в рапорте, что на десять тысяч квадратных километров у меня всего 126 человек. На соседнем боеучастке в это же время имелось 305 бойцов. Но и этих 126 человек я не мог держать при себе. Они были разделены на несколько мелких гарнизонов. Со мной в Форпосте оставалось от 20 до 40 сабель. Посылать пленных в Ужур с двумя или тремя конвоирами было бессмысленно. Я уже пробовал. В лучшем случае Соловьев пленного отбирал. В худшем — отбирал и убивал конвой. А посылать с каждым пленным хотя бы десять человек я не имел возможности. Мне их негде было взять.

— Обождите, — остановил его командующий, — вы просили у нас подкрепление. И мы вам его дали.

— Да. Верно. Я просил у вас 80 человек. И мне действительно дали... восемь. И в приказе будто в насмешку было сказано: «Для укрепления района Голикова».

— Это правда?! — повернулся командующий к своему начальнику штаба.

— Тогда больше не было... А взять у первого боевого района я считал неэтичным...

— Я принимаю ваш упрек, товарищ Голиков.

— Но мы же давали вам временное подкрепление, когда вы просили, — не унимался начальник штаба.

— Значит, вам было где его взять?! — не выдержал Голиков.

— Товарищ комбат, я вас призываю к порядку! — повысил голос Какоулин.

— Товарищ командующий, плохо с нервами, но я постараюсь... Отвечаю на вопрос. — Он повернулся в сторону начальника штаба. — Если бы я имел в своем распоряжении хотя бы еще двадцать человек, я бы мог отрядить конвой. А чтобы дождаться конвоя из Ужура, мне было негде арестованных держать. Когда были пойманы Порасеков и Костюк, я приставил к ним трех часовых. Но агенты были прекрасно обучены. И они в первую же ночь бежали. Ловить агентов Астанаева, а потом ждать конвой из Ужура на практике означало возвращать противнику его лучших разведчиков.

— Товарищ Голиков, — спросил командующий, — но вы понимали, что выносить приговор бандитам — не ваше дело, как не дело комбата Виттенберга выносить приговор вам?

— Понимал, но поймите и меня. Если я дам уйти разведчику, он завтра же примется снова работать против моего батальона. И что же, ловить его опять и снова дожидаться, пока пришлют из Ужура конвой?