Борис Камов - Рывок в неведомое

Вечером, после ухода Заруднева, Голиков сложил пожитки.

Проводы решено было устроить во время утреннего построения. Хотя предстоящий отъезд громогласно не объявлялся, на плацу собралась вся деревня. Иван Семенович настоял, чтобы Голиков простился с красноармейцами сидя в тачанке, в которой его должны были увезти.

В восемь утра тачанка, в которой находился Голиков, отъехала от ворот Аграфениного дома. Правил ею незнакомый боец, присланный вместе с экипажем из Ужура. Аркадий Петрович был в парадной форме и при оружии. Сидел он неестественно прямо. Глаза его от волнения блестели. А щеки покрывал густой румянец, которому могла позавидовать любая деревенская красавица. И только Иван Семенович, Аграфена и Никитин знали, что недавно появившаяся пунцовость щек — один из признаков его заболевания.

Тачанка двигалась к плацу. Голиков еще издали увидел толпу местных жителей, которые собрались его проводить. Были тут бородатые мужики, которые еще недавно возражали против создания театра, а потом ходили даже на репетиции; были многодетные женщины, потерявшие мужей, — им отряд Голикова помог вспахать землю, накосить сено. Пришли все кружковцы (они уже были комсомольцами). А Марина мечтала играть в настоящем театре. Молча стояли в толпе Гаврюшка и его отец. Митька с утра уже был слегка пьян. Гаврюшка растерян. Голиков взял с Заруднева слово, что Ульчугачевы будут жить при штабе до полной ликвидации соловьевщины.

Отряд был построен на плацу. Голиков ревниво и придирчиво, как бы глазами постороннего, осмотрел его. Кони были в Июсе отмыты, гривы расчесаны. Почти все красноармейцы были в новом обмундировании, в надраенных сапогах.

Держа ладонь, которая слегка дрожала, возле папахи, отдавая честь, Голиков проехал вдоль шеренги бойцов. Он знал всех поименно и без ошибки мог сказать, кто откуда родом, у кого какая семья, кто как вел себя в разных ситуациях. Это он устраивал экзамен самому себе: кого из них чему научил, кто обучению не поддался, а на кого просто не хватило времени. И теперь, прощаясь с ними, он негромко произносил одну и ту же фразу:

— Благодарю за храбрость и верную службу... Желаю счастья.

И бойцы вразнобой отвечали:

— Спасибо, Петрович... И чтобы сами скорей поправлялись. Благодарим, что зря не посылали под пули.

Когда Голиков простился с батальоном, Заруднев крикнул:

— Боевому отважному командиру товарищу Голикову — «ура»!

Потом Заруднев с Никитиным соскочили с коней, подошли к тачанке. Среди местных жителей произошло какое-то движение. Из толпы вышел старик — тот самый, который поначалу больше всех возражал против театра. Он встал вполоборота к тачанке, взмахнул рукой с заскорузлыми, негнущимися пальцами, и хор из низких мужских и высоких женских голосов запел:

— Защитнику живота нашего, пастырю детей наших Аркадию Петровичу доброго здравия и многая лета... многая лета...

Этот внезапный заздравный молебен уже невозможно было вынести. Голиков поднял руку, прощаясь со всеми. В тачанку торопливо сел со своим саквояжем доктор. Повозка тронулась. Хор смолк. И тут раздался крик:

— Голик, возьми меня с собой!

К тачанке подбежал Гаврюшка. Он вскочил на подножку и очутился лицом к лицу с Аркадием Петровичем. Гаврюшка был в старой своей рубашке и старых штанах, а в руке он держал небольшой узелок, из которого торчала золоченая, слоновой кости рукоятка кортика. Из глаз Гаврюшки текли слезы.

— Я не могу тебя взять, — подавляя жалость к мальчику, ответил Аркадий Петрович. — Я же еду лечиться. Когда поправлюсь, я тебе напишу.

Он притянул Гаврюшку к себе, поцеловал его и легонько оттолкнул. Мальчик соскочил с подножки.

— Поехали, быстрей, — попросил Голиков бойца на облучке.

За селом Голикова ждал эскорт — полтора десятка кавалеристов, которые должны были сопровождать командира до самого Ужура. И Аграфена верхом на лошади. Заметив тачанку, она спрыгнула с коня. Голиков велел остановиться.

Аграфена подошла к нему, обхватила лицо руками, расцеловала:

— Будь здоров, сынок. Подлечишься — приежай. Я тебя выхожу.

Голиков не смог ничего ответить. Тачанка дернулась и понеслась уже без остановки. За ней взял рысью с места конвой.

Не удалось попрощаться только с Анфисой, которая почти не выходила из дома. А Голиков к ней пойти не смог.

Госпиталя в Ужуре не было. Селить Голикова на частной квартире командование в целях безопасности не захотело. И Аркадия Петровича поместили в его бывшем кабинете при штабе. Там уже стоял топчан, застеленный свежим бельем.

Вечером, когда Голиков помылся в бане и пообедал, его пригласил к себе командир 6-го Сибирского сводного отряда Кажурин.

После вопросов о самочувствии, о здоровье Кажурин сказал:

— Если можешь, объясни мне, что такое Соловьев.

— Вы, наверное, будете смеяться, как Заруднев, — ответил Голиков. — Но этот человек обладает особым даром воздействия на людей. Наверное, в нем есть что-то от шамана. Или потому, что он прожил всю жизнь в Хакасии. Или потому, что его жена — хакаска... Я ведь помню все, что натворили Соловьев и его банда. Но когда я в лесу окружил его лагерь и, даже не видя его, только услышал его голос, во мне что-то встрепенулось, какая-то радость, какая-то гордость: «Я говорю с самим Соловьевым...»

— А как тебе кажется, Заруднев без тебя справится, доведет до конца?

— Если научится отвечать хитростью на хитрость. Если поймет: дело не в количестве сабель. Тут совсем другая война.

— Жаль, что с тобой все так нелепо вышло. И заболел, и вообще. Нам про Соловьева подобное и в голову не приходило.

И тогда Голиков спросил о том, о чем хотел спросить с самой первой минуты:

— А меня отстранили насовсем?

— Я этого еще не знаю. Ситуация вокруг тебя сложилась непростая. Поступило много жалоб. Некоторые из них очень похожи и написаны чуть ли не одной рукой. Красноярск настаивает — нужно разобраться. Одно могу сказать: работу мы тебе всегда подберем. Главное сейчас — выздороветь. Тем более доктор говорит: ты уже тогда, во время штурма, был болен. Это нам всем повезло, что приступ не случился с тобой на горе.

В Красноярском госпитале, в отделении неврологии, Аркадия Петровича поместили в четырехместную палату. Двое больных были спокойны, они шли на поправку. А третий, невысокий чернявый парень, все время трудолюбиво жужжал, воспроизводя звук высоко летящего самолета. Это был потерпевший катастрофу летчик. Утром Голикова пригласил к себе заведующий отделением. Ему было лет пятьдесят. Лысеющая голова его с широким лбом была с изрядной сединой. Отливала сединой и рыжеватая борода, но обветренное, без морщин лицо оставалось молодым.