Борис Камов - Рывок в неведомое

Он хотел удержаться, выпрямиться, но тело вышло из повиновения. Разум и туловище существовали как бы отдельно. Простейшие движения: распрямить спину, напрячь руку и поднять шашку, примотанную темляком к кисти, — все это ему стало недоступно.

Проплыло нетронутым чучело в офицерской фуражке с разлохмаченным козырьком. Голиков заметил недоумевающие лица мальчишек и стариков. Перед глазами его теперь мелькали тонкие ноги коня в белых носочках. Голиков не падал на землю только потому, что его ноги застряли в стременах.

«Как стыдно! Что со мной?» — пронеслось в мозгу. Но он по-прежнему не мог шевельнуть даже пальцем.

— Голик умер! Голика застрелили! — раздался полный отчаяния голос Гаврюшки.

От этого крика Аркадий Петрович рванулся, ощутил, что к нему возвращаются силы и способность управлять своим телом. Он нащупал в гриве коня повод, схватил его, попытался выпрямиться. В этот миг отключилось сознание.

Что Голиков убит, показалось не одному Гаврюшке. Но никто не услышал даже отдаленного выстрела.

На ходу, в седле, Голикова настигла болезнь.

...Когда Аркадий Петрович приоткрыл веки, по глазам ударил желтый свет керосиновой лампы. И хотя фитиль был прикручен, даже робкий свет был непереносим.

— Уберите лампу, — слабым голосом попросил Голиков.

Откуда-то сверху, из тьмы, над ним склонилось некрасивое, полное тревоги женское лицо. Широкие губы шевельнулись.

— Что ты сказал, Аркашенька? — спросила Аграфена.

— Свет... режет...

Свет переместился, и место Аграфены заняла грузная фигура доктора, с которым Голиков совершил первое путешествие в поселок Шира.

— Что со мной, доктор? Я ранен?

— Нет. Я полагаю, нервное истощение. Я бы забрал вас к себе на курорт Шира, но боюсь, что на третий день вы от меня сбежите ловить Соловьева. Поэтому я хочу, чтобы вы переехали в Красноярск.

— Никуда я не поеду. Я совершенно здоров. Я могу встать прямо сейчас.

— Аркадий Петрович, силой вас никто не повезет.

— Я здоров. Я подымусь сейчас.

Голиков почувствовал, что в нем опять просыпается бессмысленное упрямство. Он отбросил одеяло, спустил ноги с постели и ступил на матерчатый коврик. Голова заметно кружилась, но все-таки он сделал несколько шагов, радуясь, что в споре с медициной прав оказался он. Лишь только Аркадий Петрович так подумал, ноги перестали его держать, и он начал падать лицом вперед.

Внезапно из полутьмы что-то почти неосязаемо скользнуло по плечам, а потом намертво сомкнулось на груди, не дав Голикову удариться головой о дубовую столешницу. Это были руки Аграфены.

— Помогите, доктор! — вскрикнула она, чувствуя, что тело Голикова оседает, выскальзывая из ее объятий.

...Неделю доктор Иван Семенович не уезжал из Форпоста. Он поил Голикова отварами успокоительных трав, куда входил прежде всего чебрец. Здесь его называли богородской травой. Среди хакасов чебрец считался не имеющим себе равных по целебности. А еще в отвары входил марьин корень и корень валерьяны. И Голиков даже днем полудремал, а когда просыпался, Аграфена кормила его супом, сваренным по рецепту того же доктора. Это была домашняя лапша с перцем, лавровым листом и мелко накрошенной бараниной. Ее закладывали, когда суп закипал, и варили всего десять минут. Вопреки сомнениям Аграфены, за эти десять минут мясо успевало свариться. Суп получался замечательно вкусным и, по уверениям доктора, незаменимым при ослаблении организма.

На пятый день, когда Голиков почувствовал себя заметно лучше, доктор велел Аграфене истопить баню, но в чан попросил налить воду не из колодца, а из бочки — до горечи соленую, с плавающими в ней красноватыми рачками. Ее привезли по просьбе доктора из озера Шира.

Доктор помог Аркадию Петровичу дойти до бани (Голиков был еще слаб), сам тер его мочалкой, обливал этой разогретой целебной водой, мял Аркадию Петровичу плечи, спину, живот, хлестал веником, окатывал холодной водой, потом снова горячей, пока Голиков не расхохотался от восхитительного ощущения, что болезнь ушла, что к нему опять вернулись здоровье, молодость и сила.

— Вот и славно, — приговаривал утомленный доктор, — вот и славно. Теперь вас и женить можно. Проживете двести лет. Эким замечательным телом наградили вас родители!

Вытираясь в просторном предбаннике широким льняным полотенцем, Голиков сказал:

— Спасибо, Иван Семенович. Думал: все, отвоевался комбат. Соловьев не убил — болезнь прикончит.

— Это вы народ благодарите, Аркадий Петрович. У него я научился пользу каждой травинки понимать. И что с человеком может сотворить вода — когда холодная, когда горячая, а особливо соленая, из наших озер. Европейская медицина существует от силы два века. А народная — тысячелетия. А сейчас мы еще и чаю горяченького попьем из зверобоя.

На следующее утро, видя, что пациент чувствует себя гораздо лучше, доктор позволил ему встретиться с новым начальником боевого района, который прибыл два дня назад.

Николая Ильича Заруднева Голиков принял сидя в кресле, том самом, которое было доставлено для постановки «Горя от ума». На Голикове были отпаренные Аграфеной галифе и китель и надраенные Пашкой сапоги (сам Голиков нагибаться еще не мог).

Заруднева Аркадий Петрович знал еще по Ужуру. Даже среди крепких сибиряков Николай Ильич отличался могучим сложением и высоким ростом. Красивое и мужественное лицо его дышало доброжелательством и спокойствием.

Родом он был из батраков. Служил у Чапаева и в Первой Конной. В 1920 году был награжден за храбрость орденом Красного Знамени.

— Вам большой привет от Кажурина и всех товарищей, — сказал Заруднев, усаживаясь на стул. — Кажурин велел передать, что вам будет обеспечено любое необходимое лечение.

— Спасибо.

— И еще Кажурин просил передать: он очень жалеет, что пришлось отстранить вас от должности. Он считает: вы здесь знаете местность и людей, а мне придется все начинать сначала. И последнее. Если все же состоится разбирательство, то будут учтены все ваши заслуги...

— Благодарю, — перебил Голиков. — За свою несдержанность и свои ошибки я готов ответить... — Он не терпел, когда его жалели. — А теперь я постараюсь ввести вас в курс дела.

— Никитин мне уже многое рассказал.

— Он человек надежный и смелый. Вы можете на него опереться. Но я бы хотел объяснить вам главное. Иван Соловьев — явление, ни на что не похожее. Я полагаю, что историю соловьевщины будут изучать в военных академиях как одну из форм партизанской войны.

— Да что вы, Аркадий Петрович? — Заруднев широко, насмешливо улыбнулся. — Обыкновенный бандит. Конечно, умный.

— Николай Ильич, я немного знаком с военной историей. На протяжении веков бывали случаи, когда воюющие противники прибегали к хитрости. Но Иван Соловьев, бывший житель Форпоста, где мы с вами беседуем, казачий урядник с четырехклассным образованием, два с лишним года ведет продуманную «психологическую войну». (Заруднев продолжал улыбаться — обаятельно, не обидно, тем не менее слегка насмешливо.) Я думаю, — сухо закончил Голиков, — что нашу беседу вы еще вспомните.