Борис Камов - Рывок в неведомое

— Имущественное состояние?

— Никакого.

— Партийность?

— Член РКП(б) с 23 августа 1918 года. Одновременно состою в комсомоле. Не судился, но был под следствием за оперативную работу: за самовольное наступление на деревню Хамуреевку под Кубанью.

— Вас обвиняют в том, что вы отбирали у населения скот.

— Не отрицаю, что мною у некоторых граждан скот действительно был взят, но с их согласия, под расписку и при условии, что скот будет оплачен. Так, мною было взято у девяти крестьян по овце. За три хозяевам было уплачено на месте. Остальные шестеро крестьян не явились в село Форпост, где они должны были получить муку. Кстати, овцы брались с разрешения председателя сельсовета Сулекова. Он же подсказал, кто из жителей улуса может мне продать лишних овец.

Было мною также конфисковано пятнадцать коров, которые принадлежали Абдорину. Он находился в банде. Из этих пятнадцати коров восемь подлежали распределению, согласно инструкции от 20 сентября 1921 года, между беднейшим населением. Семь остальных по доверенности сельсовета переданы Чебаковскому отделению Губсоюза в обмен на мануфактуру, которая была необходима мне для оплаты секретных агентов.

Обо всем этом я доложил инспектору для поручений Брюзгину из штаба ЧОНа 5-й армии, который мне никаких порицаний не делал. Кстати, мануфактура не была израсходована, поскольку секретные агенты, посланные в банду, не вернулись. Все сто аршин сданы мною под расписку.

— Вы также обвиняетесь в расстрелах без суда и следствия.

— Да, суда не было. Но следствие я вел. Только оно не фиксировалось. Некому было вести протоколы. Я даже сообщил командующему губЧОНа Какоулину, что не имею возможности посылать ему регулярные сводки, потому что Ужур забрал у меня единственного грамотного писаря.

— Сколько человек было вами в последнее время арестовано?

— Восемь.

— Какова их судьба?

— Один, хотя у него было найдено два ящика с винтовочными патронами, по просьбе председателя волисполкома был мною отпущен. Двое убиты при побегах. Трое расстреляны по моему приказанию как уличенные и сознавшиеся в преступлениях. Подлежали расстрелу, но бежали еще два человека.

— На каком основании были произведены аресты?

— Прежде всего, по агентурным данным и показаниям бандитов, но эти данные не фиксировались.

— Признаете ли вы себя виновным?

— Безусловно. Я признаю себя виновным в несоблюдении законной формальности следствия... Но все, что требовалось для укрепления соввласти и искоренения бандитизма, мною делалось.

* * *

Постановление начальника особого отделения губГПУ Коновалова. 1922. 17 июня.

За произведенные расстрелы без всякого следствия и сохранения каких-либо письменных следов (Голиков А. П. — Б. К.) подлежит заключению под стражу*.

* * *

— Доктор, я пригласил вас посоветоваться.

— Слушаю, товарищ командующий.

— В деле, которое заведено на Голикова, мне лично не ясна одна подробность. Выдавая удостоверения своим разведчикам, он надрезал руку — вот здесь сказано: «выше кисти» — и ставил печать кровью. Как вы можете это объяснить?

— Мне Голиков такого не рассказывал... Могу только предположить: либо он пытался вызвать отвлекающую боль, чтобы заглушить какие-то тяжелые переживания, либо у него понижена чувствительность кожных покровов. Одно скажу: Голиков серьезно болен. Война — занятие не для детей, товарищ командующий.

***

Резолюция командующего ЧОНа губернии на постановлении начальника особого отделения губГПУ Коновалова об аресте бывшего комбата А. П. Голикова:

Ограничиться подпиской о невыезде*.

В день выписки Мойсей Абрамович пригласил Голикова к себе в кабинет на чашку чая.

— Я, кажется, разобрался в корнях вашей болезни, Аркадий Петрович, — сказал Мойсей Абрамович, пододвигая к Голикову глиняный горшочек с медом и тарелку с нарезанным хлебом.

У Голикова мгновенно пересохло во рту.

— Во время встречи с мадьярами вы пережили большое нервное потрясение. А когда вас ранило в ногу и сбросило с лошади, вы получили сильную контузию спинного и головного мозга. Контузия была опасней ранения, но ваше могучее здоровье позволило вам с ней справиться. Вы бы могли прожить беззаботно двадцать и тридцать лет, если бы немного поберегли себя. Но сначала вы круглые сутки были на ногах, потому что вам не давал покоя Соловьев, а затем перестали спать, потому что началась болезнь.

— Значит, то, что я ставил спектакль и писал, — это болезнь?

— Это как раз шло от вашей молодости и ощущения своих больших способностей. А вот то, что вы по нескольку суток не спали и при этом не уставали, шло от начавшейся болезни. Для такого состояния существует специальный термин — «усталость, не ищущая покоя»... Давайте, я налью вам еще чаю.

Голиков протянул чашку с блюдцем.

— Наш организм мудро устроен, — продолжал Мойсей Абрамович. — Половину своих сил он хранит про запас — на случай болезни или тяжелых обстоятельств. Скажем, человек попал на войну или заблудился в тайге. Вы израсходовали этот запас. Но если бы вы при своем образе жизни — служба, любительский театр, занятия литературой — хоть раз в неделю отсыпались, ваша нервная система скомпенсировалась бы. Но вы продолжали безостановочно тратить свой резерв, полагая, что он беспределен, пока от полного упадка сил не потеряли сознание. И поскольку вы человек мыслящий, наделенный сильной волей, я хочу вам сказать: ванны и микстуры — это хорошо. Но прежде всего вы должны помочь себе сами.

«Если врач говорит больному: помоги себе сам, — значит, медицина свои возможности исчерпала», — догадался Голиков.

При мысли, что в свои восемнадцать лет он заболел навсегда, стол, за которым он сидел, красный медный самовар на тумбочке, доктор, обнимавший большую, чуть ли не литровую кружку, вздрогнули и поплыли перед глазами. С этого иногда начинался приступ. Но Голиков с такой силой вцепился в край стола, что почувствовал в пальцах острейшую боль. Все предметы вернулись на свои места.

— Что же вы мне посоветуете? — спросил Голиков, убедясь, что перед глазами больше ничего не плывет.

— Вам нужен покой: деревня, крестьянская работа, парное молоко по утрам. И я надеюсь, что природа возьмет свое.

— Спасибо, доктор, но я пока еще военный человек.

Из госпиталя Голиков переехал в общежитие комсостава. Ему отвели маленькую комнату. Он ежедневно нашагивал по ней многие километры в ожидании, пока его вызовут или за ним придут.

Пока он болел, попал в беду один из его командиров, Овчинников. Поехал на свадьбу, сильно напился, кого-то ударил. Возник большой скандал. Поскольку Овчинников своим поведением опозорил звание командира Красной Армии и звание партийца, то приговор был такой: десять лет.