Борис Камов - Рывок в неведомое

Но когда оба танка от огня фашистов прикрыл холм и все, кто наблюдал за подвигом танкистов, кинулись к машинам, они увидели, что лейтенант Григо мертв. Он лежал на броне, пристегнувшись ремнем к ободу запасного бака.

Рассказчик видел погибшего лейтенанта. И его поразила одна деталь. На ремне, которым Григо пристегнулся к металлическому ободу, висел, поблескивая позолотой, офицерский кортик.

Выяснить настоящее имя погибшего лейтенанта в ту пору не представлялось возможным. Это считалось большой военной тайной. И еще одну подробность вспомнил рассказчик. Местные жители называли Григо так: «Русский танкист с золотым кинжалом».

Был ли это Гаврюшка, который стал взрослым, кто знает?

А пока что Аркадий Петрович лежал на полке вагона, который увозил его из Красноярска в Москву. Он вынул из чемодана два учебника, собираясь перечитать их в дороге, но мысли его блуждали вокруг Форпоста.

Голиков корил себя за то, что впопыхах не спросил у Цыганка, кому тот передал свои дела и свою агентуру. Скорей всего, это был человек Заруднева. Что представляет собой Заруднев в деле, Аркадий Петрович тоже спросить не успел.

Голиков не хотел себе признаться, что завидует Николаю Ильичу — не его могучему здоровью, а тому, что он будет продолжать поединок с «императором тайги».

И хотя Голиков ехал в Москву учиться и предстоящее поступление в академию должно было стать для него немалой нравственной победой, полной победой для себя он мог считать лишь окончательное поражение Соловьева.

Голиков ехал через всю страну. Поезд останавливался почти на каждом полустанке, а то еще и между станциями, дожидаясь встречных составов или пополняя запас топлива: паровоз топили дровами.

Однажды вечером состав подошел к Арзамасу. Было желание провести дома хотя бы день, тем более что вернулся отец. Но Голиков нервничал. Он уже две недели находился в пути и опасался, что снова опоздает на экзамены в академию.

Дать же домой телеграмму «Буду проездом такого-то числа» не мог: никто не знал, когда и где поезд сделает остановку.

Было еще одно обстоятельство, из-за которого Аркадий Петрович нервничал: состояние его здоровья. Хоть и чувствовал он себя неплохо, но не возвращалось ощущение силы и надежности организма.

Выписку из истории болезни, полученную в госпитале, где говорилось, что Голиков А. П. в настоящее время ограниченно годен, он положил на самое дно чемодана, а медсправку для академии взял в гарнизонной поликлинике, где его впервые видели. Никто в его здоровье там не усомнился. Впрочем, в гарнизонную поликлинику Аркадий Петрович обратился по совету командующего губЧОНа.

И для себя Аркадий Петрович решил: он приедет в Арзамас, как только поступит в академию.

В канцелярии академии, которая переселилась на Кропоткинскую, пожилой командир тут же просмотрел его бумаги.

— Послужной список у вас отличный. Могу, Аркадий Петрович, добавить: еще не было случая, когда бы нашим слушателем стал восемнадцатилетний боевой офицер... извините, командир, да еще с четырехлетним стажем.

— А с какого числа экзамены? — спросил Голиков, желая на самом деле узнать о другом.

— Экзамены через две недели. Надеюсь, вы успеете подготовиться. А завтра в десять медицинская комиссия. Но это чистая формальность.

Из канцелярии Голиков вышел расстроенный. Еще на Тамбовщине его терзала мысль, что он провалится на экзаменах, потому что не было времени на подготовку. А сейчас эта мысль отошла на задний план. Лишь бы проскочить комиссию...

Собралась медкомиссия на втором этаже в просторном зале. Каждый врач сидел за отдельным столом. От одного специалиста к другому редкой цепочкой, стесняясь своей наготы, двигались кандидаты в слушатели. Каждый держал в руках «Карту обследования».

Осмотр в этот день проходило человек двадцать. Основной поток ожидался перед самыми экзаменами. И Голиков подумал, что ему бы лучше пойти, когда будет много народу. Но отступать было поздно.

Первым его осмотрел терапевт, среднего роста, полноватый, с крупной лысеющей головой. Он внимательно послушал легкие, затем сердце и, похлопав Голикова по упругому, округлому плечу, сказал:

— Сердце как молот. Жалобы есть?

— Что вы, доктор, — Голиков показал в улыбке все тридцать два ни разу не пломбированных зуба, — мне жаловаться еще рано.

И терапевт размашисто написал: «Здоров».

Зато тревожно долго не отпускал хирург, здоровяк лет сорока, одного роста с Голиковым. Положив Аркадия Петровича на клеенчатый диван, он долго и жестко мял ему живот сильными волосатыми руками, поминутно спрашивая:

— Не беспокоит?

— Н-ничуть! — сдавленным голосом отвечал Голиков.

— А это у вас что? — Хирург надавил пальцем вмятину на голени.

— Сквозное ранение. Шрапнель. Девятнадцатый год.

— Задета кость?

— Бог миловал.

— А эти шрамы и рубцы? Вы что, спали на битых бутылках, как Рахметов?

— Рахметов спал на гвоздях, — уточнил Голиков. — А сейчас гвоздей не достанешь. (Хирург улыбнулся.) А эти рубцы — на память о самодельной бомбе из обыкновенного чугунка, в каких варят картошку. Тамбовщина. Двадцать первый год.

— Сколько же вам досталось осколков?

— Точно не помню. Два крупных и мелкие.

— Жить вам двести лет, товарищ Голиков. — И пометил на листе: «Абс. здор.».

Окулист и отоларинголог надолго Аркадия Петровича не задержали. Отоларинголог только уточнил:

— Правым ухом вы слышите хуже, чем левым. Часто простужались?

— Ни разу. Я не знаю, что такое насморк. Ушную перепонку мне порвало взрывной волной, когда меня ранило шрапнелью.

Оставалось показаться невропатологу. Старый, маленького роста, с остроконечной бородкой, он, в отличие от других врачей, задавал вопросы громко, причем с ехидцей, будто был заранее уверен, что его попытаются обмануть.

Голикова он встретил странным вопросом:

— Давно у вас, молодой человек, такой румянец, будто вы красная девица?

— Наверное, с детства, — находчиво ответил Аркадий Петрович. — У моей мамы тоже замечательный цвет лица.

— С детства? — рассмеялся невропатолог. — Вас что, выронили из люльки? — Он посмотрел вокруг, полагая, что удачно пошутил.

Голиков велел себе: «Спокойно!» Он догадывался, к чему подбирается ехидный старичок.

— Если бы меня выронили из люльки, — не гася улыбку, возразил Аркадий Петрович, — я был бы горбатым.

— И вас никто не стукал по голове посторонним предметом? Скажем, сковородкой?

— Совершенно точно, никто.

— Приятно слышать, — огорчился старичок.

Он усадил Голикова на стул и взял весело поблескивающий никелированный молоточек. Голиков знал, для чего он служит, и собрался в комок, чтобы в тот момент, когда доктор тюкнет пониже коленной чашечки, нога не взлетела к потолку.