Борис Камов - Рывок в неведомое

Видимо, кто-то из ее близких состоял в белогвардейском подполье. Стасю устроили телефонисткой на курсы. Она первой узнавала о новостях, приказах и распоряжениях, которые поступали. Курсы были наиболее надежной частью киевского гарнизона.

Но когда позвонил он, Голиков, Стасю заставили не сообщать о звонке. Это было требование, которое обрекало ее на провал. Однако расчет, видимо, строился на том, что отряд Голикова погибнет или вот-вот падет Киев. Но Голиков вернулся, а город еще не пал, и семье Стаси пришлось срочно переехать.

И еще Голиков спрашивал себя: правильно ли он поступил, когда, встретив Стасю, отпустил ее? Спасти девчонку от тех негодяев, а потом самому отконвоировать ее в особый отдел? Мальчишеское рыцарство взяло в нем верх.

«Да, в этом я виноват перед революцией, — думал позднее Голиков, — но я искупил вину тем, что не жалел себя...»

Теперь, по прошествии нескольких лет, он собрался было об этом рассказать. Но как?.. Не прицепится ли к нему задним числом какой-нибудь Коновалов из ГПУ? Не запросит ли киевские курсы: мол, был ли подобный случай? И писать не стал. Иметь дело с ГПУ он больше не хотел. Беседами с Коноваловым был сыт.

Голиков возвратился в Арзамас. Дома Аркадию Петровичу отвели Талкину комнату.

— Я не хочу стеснять Талку, — заявил он.

Талка-Наташа была любимой сестрой.

— Тебе нужен покой, — ответил отец. — И Талочка не возражает.

О матери в доме почти не говорили. В новой квартире, которую отец получил на улице Карла Маркса, 12, Голиков уже не нашел двух великолепных фотографий матери и отца, сделанных перед самой войной.

В Талкиной комнате возле окна стоял круглый стол из бывшей детской и висели книжные полки с любимыми книгами и немногими учебниками. В новой квартире со старой, бедной обстановкой Голиков почувствовал себя защищенным присутствием и вниманием отца, теткиной заботой и нежностью соскучившейся сестры. Талка без стука входила к нему в комнату, усаживалась на стул и начинала рассказывать про то, как они бедствовали до приезда отца, что пишут из Крыма Оля и Катя, которые жили с мамой, и как обстоят дела в комсомольской организации.

«Назначать свидания девчонкам время у них есть, — жаловалась она на мальчишек, — а напилить дров для больницы некогда».

Талка стала взрослой. Она уже знала, что очень красива, что это ей дает власть над мальчишками и право требовать от них повиновения.

На четвертый день, когда в квартире никого не было, Аркадий Петрович выдвинул из-под кровати свой чемодан, взял из него стопку тетрадей. На обложке одной из них была нарисована звезда с расходящимися лучами и стоял заголовок: «Арк. Голиков. «В дни поражений и побед». Аркадий Петрович работал над рукописью, пока не пришел обедать отец.

— Идем, сынок, — сказал он, входя в комнату, — все стынет.

Голиков вскочил: он еще не мог привыкнуть к такому чуду, что рядом отец, что его можно видеть сто раз на дню.

За обедом отец рассказывал городские новости, жаловался, что начальство ничего не понимает в кооперации, норовит прижать мужика, а он, отец, ездит в Нижний Новгород, спорит, заступается. Только благодаря этому закупки сельхозпродуктов в уезде растут и кооперация набирает силу. Но была в их теплых и добрых отношениях одна странность. Отец никогда не спрашивал: «Сынок, а что ты пишешь?» Голиков чувствовал, отец считал его писания делом нестоящим: мол, стихами и другим бумагомаранием люди болеют, как и корью, в детстве...

В доме почти каждый вечер бывал Коля Кондратьев, друг Аркадия по реальному, комсомолу и 58-му полку, где Коля служил рядовым. Теперь он считался женихом Талки. Коля с Талкой беспрерывно ссорились. Коля писал страстные письма с клятвами, мольбами и стихами. Длинные любовные реляции и посвященные ей сонеты Талка беспечно разбрасывала по всему дому.

Аркадий Петрович почти каждый день их мирил, но это мало что могло изменить: Талка не любила Колю. Возможно, у них бы все и сладилось, но сестру, комсомолку, раздражало, что Коля, недавно еще секретарь уездкома, служит приказчиком в лавке нэпмана, да еще в отделе дамского белья. Коля терзался от унижения, но другой работы не было.

— Ничего, Колька, — успокаивал Голиков, — Талка тебя еще оценит. Характер у нее, конечно, прямой и трудный — вся в меня, — но если уж полюбит, то на всю жизнь.

Казалось, Голиков мог в минуту разрешить самую сложную проблему, в том числе и свою. На самом деле ему было одиноко и тревожно от собственной неустроенности.

Однажды Аркадий Петрович поделился с Кондратьевым своими надеждами испытать силы в литературе. Но Коля был слишком поглощен собственной любовной драмой.

— Что ты? Разве можно теперь прожить писанием? — ответил он, не заметив, как побледнел Голиков.

Положение Аркадия Петровича становилось все более трудным. Ведь, помимо всего, он приехал посоветоваться. Он нуждался в поддержке. И однажды сказал:

— Папа, я хотел бы пригласить друзей, чтобы почитать мой роман.

Отец не спросил: «Какой?» Он только поинтересовался:

— Когда?

— Завтра.

— Хорошо, я приду пораньше с работы.

На другой день после обеда отец уже не пошел на службу, а принялся помогать тете Даше и Талке. Он вытирал пыль, рубил секачом мясо на пирожки, затем разложил по тарелочкам закуску: семгу, ветчину, свежий сыр, икру, — поставил бутылочку вишневой наливки, которая хранилась у тетки бог знает с каких пор, выгородив на столе угол для Аркадия и его тетрадок.

А виновник суматохи, бледный, разом похудевший, с встревоженным лицом, безвылазно сидел вторые сутки у себя в комнате. Он зачеркивал, исправлял, переписывал, потому что ему вдруг все перестало нравиться и замирало дыхание при одной только мысли, что такое же скверное впечатление от романа будет и у гостей.

Первым, ровно в семь, явился Коля Кондратьев. Он был похож на американца из фильма — в клетчатом сером костюме, серой клетчатой кепке и крагах. И хотя пришел Коля слушать роман своего друга, он галантно протянул Талке какой-то сверток.

Коля получал в своей лавке большой оклад и считался завидным женихом. Помимо других достоинств, он вырос в хорошей, солидной семье: отец его был известный всему городу почтальон. Но Коле никто не был нужен, кроме Талки. А Талке не был нужен он.

Сидя в этот печальный для него день в ожидании других приглашенных на диване в столовой, Коля Кондратьев не знал, что участвует в событии, о котором со временем будут писать в книгах и статьях.

Не знал Коля и того, что в поисках счастья с разбитым сердцем он уедет вскоре на Урал, в Пермь. Там, в газете «Звезда», работал их общий арзамасский друг Шурка Плеско, назначенный заместителем редактора.