Борис Камов - Рывок в неведомое

И хотя они с отцом не виделись четыре года, их духовная близость, которая возникла в детстве, дала возможность Голикову избежать многих ошибок и промахов. Сколько раз, поступая, «как папа», он удостаивался похвал начальства и молчаливой благодарности самых беспощадных своих судей — бойцов!

— Ты хочешь знать мое мнение? — спросил отец.

Он машинально провел ладонью по бритой голове, и рука его дрожала.

Отец остался таким же доброжелательным, заботливым и мудрым, каким он был всегда, но при этом из него что-то ушло. Какая-то часть его существа словно отмерла.

— Мне твой роман тоже понравился, хотя начало скучновато. Но если ты будешь много заниматься, способности твои разовьются. Здесь ты весь в маму. — Он замолчал. Отец продолжал любить мать, и годы разлуки эту любовь не ослабили. — Но ты не учитываешь: тебе скоро двадцать лет, а у тебя никакой профессии.

— Папа, я пока еще военный человек.

— Сын мой, посмотрим правде в глаза. Ты был военным человеком. И я был. Но платят мне не за восемь лет пребывания на войне, а за то, что я скупаю излишки продуктов у крестьян. Страна разорена, как после нашествия Мамая. И печники, бондари, землепашцы и торговцы еще долго будут нужнее писателей.

— Но ты же сам мечтал обучить грамоте всех крестьянских детей России.

— Да, мечтал.

— Почему же ты отказываешь в праве мечтать мне?

— Потому что такие мечты требуют здоровья. У меня оно было. У тебя его нет. Ты его оставил на войне. А теперь давай посмотрим, во что обходится занятие литературой. Я тут подготовил для тебя записочку. Добролюбов умер в 25 лет. Решетников — в 30, Слепцов — в 32. Гаршин бросился в лестничный пролет в 33. Белинский сгорел от туберкулеза в 37. Чехов — в 44. Гениальный, при жизни признанный Гоголь получил душевную болезнь и уморил себя с голоду в 52 года. Я не говорю про Рылеева, Лермонтова, Пушкина, не говорю про Чернышевского, Полежаева, Шевченко. Так или иначе, они умерли насильственной смертью...

— Папа, я много раз мог умереть на войне. И если я проживу хотя бы еще десять лет...

— Пойми, у тебя их может не быть. — Глаза отца блеснули слезами.

— А почему ты не приводишь в пример Льва Толстого, который прожил 82 года, или Тургенева? Он до старости лет, я читал, был влюблен в Полину Виардо.

— У них были «дворянские гнезда». Поэтому их не тронула чахотка. Толстой мог позволить себе отказаться от денег за издание своих книг.

— Что ты мне предлагаешь?

— Нельзя строить судьбу в расчете на то, что удастся напечатать твои тетрадки. С работой теперь плохо. Коля торгует у частника кружевными панталонами. Но тебе, как бывшему комполка, должность подберут. Я уже говорил. Если твои литературные дела пойдут хорошо, ты службу оставишь. А если не получится, у тебя есть надежный тыл. Что ты на меня укоризненно смотришь? Думаешь, я старый и сильно поглупел?

— Сорок пять лет, папа, — не старость, хотя война не молодит. Я хочу тебе напомнить, что в молодости тебе не грозил голод, а ты убежал из дома, бедствовал, почти нищенствовал, чтобы стать учителем. Почему же ты отказываешь в праве рискнуть мне?

— Мой романтический порыв закончился нелепо. Я мечтал просвещать, пробуждать детские души. А стал акцизным чиновником... Теперь — кооператором.

— Зачем же ты посылаешь в чиновники и меня?

— От безвыходности. Кончится твоя пенсия, на что ты будешь жить? У меня только жалованье. Я посылаю Оле с Катей в Крым, скоро Талочка уедет учиться в Нижний — придется посылать и ей. Нам с тетей тоже нужно на что-то жить.

— А если мне повезет?

— Я был бы счастлив увидеть в витрине книгу: Аркадий Голиков. «В дни поражений и побед». Но быстро и легко слава приходит только к гениям. Державин хотел расцеловать юного Пушкина, Белинский и Некрасов прибежали ночью к молодому Достоевскому, прочитав «Бедных людей», а Байрон однажды проснулся и узнал, что он знаменит. Но эти случаи потому и сохранились в памяти, что были исключением. Не сердись, но большого дарования в тебе я не вижу.

Голиков и сам себя спрашивал: «А если все окажется напрасным? Если книгу никто не напечатает?» Сейчас было не поздно сказать: «Да, папа, ты прав, я сделаю, как ты советуешь».

Но Голиков уже знал: тетрадные страницы способны поглощать все силы. И еще он убедился: строки, написанные утром, на свежую голову, лучше, точнее тех, что ложатся на бумагу вечером, после рабочего дня. Так было у него, хотя он знал, что Достоевский писал и диктовал только по ночам. И по ночам писал Бальзак. А если Бальзак садился за стол днем, то задергивал шторы, будто ночь.

Но самый главный вывод, который сделал для себя Голиков, состоял в том, что ходить на службу днем, а писать ночью он уже не мог. На это просто не было сил.

Так он оказался перед выбором: либо принять предложение отца, либо уехать. Стать шестым ртом в доме в расчете на отцовское жалованье он не мог.

Отец сидел и ждал, машинально кроша на тарелке кусок пирога с мясной начинкой.

— Я понимаю, папочка, твою озабоченность. Знаю, сколько ты сделал для дома, для девочек. И все-таки, мне кажется, сегодня ты не прав. У каждого человека должна быть мечта и возможность, пусть единственная, рискнуть. В твоей и маминой судьбе многое не задалось. Но хотел бы ты представить свою молодость без дерзаний, без работы с детьми, без праздников, которые вы с мамой устраивали своим ученикам?

— Конечно, нет.

— И еще. Ты был солдатом. Потом стал командиром полка. Тебя водили в бой. Потом водил в бой ты. Помнишь ли ты хоть один случай, чтобы солдата оторвали от земли в атаку и тут же крикнули, что отступать он должен вон в тот лесок?.. Спасибо тебе за твою заботу, но я сегодня вечером еду в Петроград.

Голиков приехал в Петроград. Он попал сюда впервые. На привокзальной площади он обратил внимание на громадную, несуразную фигуру то ли городового в круглой шапке, то ли ямщика, восседавшего на тяжеловесном битюге. Это был памятник Александру Второму, поставленный его сыном Александром Третьим. Памятник обошелся в свое время в миллион рублей.

На той же площади суетились сотни приезжих. В стороне выстроились извозчичьи пролетки.

Голиков застегнул шинель, подхватил увесистый чемодан и подошел к милиционеру:

— Как пройти к Главному штабу?

— По Невскому прямо. Видите шпиль Адмиралтейства?.. Не доходя, направо.

И Голиков ступил на Невский проспект, о котором читал и с которым был знаком по множеству снимков и литографий. В первые минуты проспект никакого особенного впечатления не произвел. Просто длинная, ровная улица с добротными домами. Но Аркадий Петрович остолбенел на Аничковом мосту, где атлет укрощал горячего коня. Скульптор изобразил четыре момента. И Голиков, который несколько лет провел в седле, впервые видел столь совершенную красоту человеческого и конского тел, отлитую в уже позеленевшей бронзе.