Борис Камов - Рывок в неведомое

Мама была опасно больна. Туберкулез сжигал ей легкие. Навестить ее было необходимо. «Я сделаю это, но не раньше, — поставил он себе условие, — чем добьюсь какого-нибудь успеха».

Аркадий Петрович отвлекся от своих размышлений, взглянул на вечерний Невский. Напротив Казанского собора, на углу Невского и канала Грибоедова, темнел дом с глобусом, где помещались все ленинградские издательства.

Еще нынче днем Голиков думал, что скоро придет сюда, но встреча с Галкой совершенно выбила почву из-под ног.

«Ничего, не пропаду, — почти вслух подумал Голиков. — Пусть я не гожусь для учебы в академии и службы в армии, пусть я не гожусь писать книги. Но у меня еще не совсем глупая голова и есть руки, которыми я могу выжимать двухпудовые гири. Пойду в грузчики, а романы пусть пишет какой-нибудь современный лорд Байрон. Однако для начала я сделаю доброе дело и спущу в канал тетрадки».

Эта мысль неожиданно развеселила Голикова. Во-первых, канал был назван в честь Грибоедова, комедию которого Голиков помнил наизусть и ставил в Хакасии. Во-вторых, канал протекал мимо дома с глобусом, и Голиков как бы отдавал честь всем издательствам, редакциям и редакторам. А главное: канал служил для отбросов...

До чугунной ограды было менее ста метров. Голиков поднялся, держа газетный сверток за аккуратную петельку, умело завязанную Галкой. Эту стопку тетрадей он таскал за собой по всей Хакасии, вез в Красноярск, оттуда в Москву, наконец в Петроград, чтобы рукопись нашла свое окончательное пристанище на дне канала Грибоедова.

Голиков четко представил, как занесет руку со свертком над медленно текущей, грязной водой с бликами от уличных фонарей, разожмет указательный палец, с него легко соскользнет петелька, пакет плюхнется, поплывет, как бумажный кораблик. Пористая бумага быстро напитается водой, и пакет уйдет на дно. И у него, Аркадия Голикова, начнется совершенно другая жизнь. Какая, он не знал. Но завтра спозаранок, совершенно точно, он уже не кинется к столу.

Едва Голиков представил это, как ощутил озноб, а затем ему сделалось жарко до дурноты, будто, сидя на холодной скамейке, он подхватил горячку или сыпняк. В висках застучало: тук- тук!.. Видимо, близился приступ, который сейчас был бы совсем некстати. Голиков представил: его привезут в больницу, в приемном отделении, ухмыляясь, развернут сверток, а ему это теперь было ни к чему. Сверток оттягивал палец и всю руку. И прежде чем отключится сознание, понял Голиков, он должен избавиться от свертка.

Голиков поднялся, одернул шинель и увидел, что фельдмаршал и светлейший князь Михаил Илларионович, сойдя с высокого пьедестала, стоит на тротуаре, опустив подзорную трубу и осуждающе глядя на него своим единственным зрячим глазом.

Голиков чуть было не спросил: «За что?» — хотя нелепо было задавать вопросы бронзовой статуе. Но Кутузов, будто прочтя его мысли, ответил:

«За малодушие. То, что ты пожелал знать мнение своего отца и своего учителя, свидетельствует о твоей почтительности к старшим. Это похвально. Однако то, что ты так сильно огорчился, услыша их суждения, говорит о твоем слабодушии. Не хватало только, чтобы ты и сам нырнул, как истеричная девица, в тот же канал. Это, батенька, не по-мужски. И не достойно русского офицера. А в вашей семье, семье Сальковых, к которой принадлежит твоя мать, все были офицерами стойкими. Я знаю. Я с кем-то из них служил. Да и ты в слабохарактерности до сих пор замечен не был».

«Но если...»

«Нужно уметь выслушивать все мнения. Если же они тебя не убедили, останься при своем. Отец твой — хороший человек, но неудачник. И бой, где был ранен солдат, всегда кажется ему сокрушительным поражением, хотя на самом деле он может быть сокрушительным для противника. Учитель твой тоже хороший человек, но он болен: что-то с нервами. И это делает его порой безразличным к жизни вообще, в том числе и к твоей. Ты тоже, конечно, не здоров. Но ты молод, в тебе есть мечта. Останься ей верен. Человек часто лучше знает, на что он способен, нежели другие».

Мимо прошла группа студентов. С удивлением и испугом они посмотрели на то, что массивный бронзовый Кутузов стоит на тротуаре и ведет неторопливую беседу. Но Голикову сейчас было не до мнения прохожих. Он наконец услышал то, из-за чего приехал в Петроград.

И внезапно в сознании Аркадия Петровича родилась очень важная мысль. Кутузов уже много лет высился на своем пьедестале как победитель французов, хотя не дожил до падения Парижа. В Париж вошел Александр Первый.

Рядом с Кутузовым, на таком же пьедестале, стоял Барклай де Толли, «непопулярный немец» (как назвал его Толстой), которому выпал тяжелый жребий командовать всей русской армией в начале нашествия Наполеона. Барклай не видел иного способа ослабить французскую армию, как увести ее в глубь России. Но Барклаю не верили. Сместили. Он принял эту несправедливость с величайшим достоинством, остался при армии. А Кутузов, заняв его место, продолжал отступать. Другого пути не было и у него. И памятник поставили им обоим за мужество в дни поражений.

«Вот именно, — снова услышал Голиков странный, металлизированный, будто из бочки идущий голос. — Ты думаешь, легко было произнести: «Властью, врученной мне моим государем и отечеством, я приказываю оставить Москву!»?

«Нет-нет, упаси бог, нет!»

«Может, я даже написал это в приказе. Давно было. Не помню. Тут, на лавочке, уселись однажды молоденькие барышни. Они смотрели на меня и читали по очереди книжку «Война и мир» какого-то графа Льва Толстого. Я не имел чести его знать, но многое он поведал очень верно. И у него в книге сказано, будто этих слов я не произносил, будто они сказались сами. Тут он ошибся. Кто-то должен был эти слова произнести. Кто-то должен был взвалить на себя их непомерную тяжесть. Я это сделал, потому что считал это единственно правильным. История показала, что я поступил верно. Настоящий путь легким не бывает».

Кутузов повернулся к Голикову спиной, положил на край постамента свою трубу, опустил на гранитную приступочку тяжелую чугунную ногу и, с немыслимым проворством взлетев на пьедестал и поправив плащ, опять взял в руку подзорную трубу.

...Голиков продолжал сидеть на той же лавке. Его бил озноб. А перед ним на постаменте высился Кутузов и вытянутой рукой с подзорной трубою показывал ему на двери дома с глобусом.

Внезапно Голиков рванулся, будто его ожгло кнутом: «Где тетради?»

Рядом, на лавке, лежал газетный сверток, перевязанный шпагатом. Петелька его была оборвана.

На следующий день Голиков не находил себе места. Два вчерашних разговора не выходили у него из головы. Он понимал, что встреча с Галкой была наяву. Об этом напоминал газетный сверток с тетрадками, перевязанный шпагатом. А разговор с бронзовым фельдмаршалом был, скорее всего, сном — там, на скамейке, в преддверии несостоявшегося приступа. Сон был очень коротким, быть может даже молниеносным, но из тех, что запоминаются навсегда, как явь. В ушах стоял странный, металлизированный голос. Любопытно, был ли он похож на голос самого Михаила Илларионовича?