Борис Камов - Рывок в неведомое

Голиков покраснел. Он понятия не имел, что о нем пишут бойцы.

— А теперь, Аркадий, выкладывайте, где вы нынче живете и служите.

Голиков без лишних деталей поведал, как сложилась его судьба после Тамбовщины.

— Приехал посоветоваться, — закончил он и вынул из чемодана стопку тетрадей.

Галка сдвинул в сторону чашки и тарелки, освобождая место, но радости и оживления оттого, что его ученик приехал издалека, чтобы показать свой первый роман, на лице Николая Николаевича не появилось. Галка утомленно пролистнул несколько тетрадок, словно прежние ученики ему каждый день приносили рукописи на отзыв.

— Хорошо, — сказал он, — приходите в субботу, поговорим.

Голиков остолбенело поднялся. Он меньше всего думал, что ему поздно вечером нужно будет искать ночлег. Он даже прикинул, что отлично устроится на полу, постелив газеты и укрывшись своей шинелью. А ночевать пришлось на Николаевском вокзале.

Сквозь дрему Голиков вспоминал, что еще в Арзамасе Галка славился как добротой и щедростью (при том, что жил на преподавательское жалованье), так и трудно объяснимыми чудачествами, когда он подолгу не появлялся в училище и никого дома не принимал. Ходили слухи, что он тайком попивает, но они скоро рассеялись. А потом стало известно, что у Галки периодами бывает подавленное настроение, тогда он избегает людей и становится необщителен. Вероятно, под такое настроение и попал Голиков.

Утром на Фонтанке, возле Цепного моста, Аркадий Петрович снял комнату. Хозяйке, Галине Афанасьевне, он сказал, что поживет недельку. На самом деле у него было предчувствие, что он приехал в Петроград надолго.

Комната была маленькой, но с отдельным входом из коридора. И еще Голиков был доволен, что поселился неподалеку от Невского. Рядом стоял Большой драматический театр. На его сцене Аркадий Петрович увидел знаменитого комика Горин- Горяйнова в «Смерти Тарелкина» и артистов Московского Художественного театра, которые приехали на гастроли.

А днем он гулял по городу, чаще всего по Невскому. Многое тут ему пришлось по душе, но больше всего нравились, как их называли, старые петербуржцы: вежливые, доброжелательные, отзывчивые, они охотно объясняли, как пройти к Александринскому театру или к Марсову полю. И речь их была изысканная, интеллигентная, словно каждый, кто жил в этом городе, непременно кончал хотя бы классическую гимназию.

Голиков изматывал себя ходьбой по городу. Он успевал за день побывать в двух-трех музеях, повидал многие исторические места. И ждал субботы.

Когда в назначенный день с кульками и пакетами, которые норовили выскочить из рук, Аркадий Петрович появился в комнате учителя, тот решительно заявил:

— Половину пакетов унесете с собой.

Голиков не сводил глаз с озабоченного лица учителя, надеясь понять, прочитал ли Галка рукопись и какое она произвела впечатление. Но Николай Николаевич, предупредительный и чуткий в прежние времена, здесь, будто испытывая терпение Голикова, неторопливо выкладывал на тарелки балык, колбасу, пирожные от «Норда», а Голикову поручил нарезать хлеб. Наконец он принес из кухни чайник.

— Ну, будем пить чаек и разговаривать, — пообещал Галка. — Делайте бутерброды.

Голиков положил себе на хлеб кусок рыбы, но есть не смог.

— Тяжелая была у вас на войне жизнь, — сказал Галка. — Это ведь только девятнадцатый год. А воевали вы по двадцать второй...

При других обстоятельствах Голиков был бы рад поддержать этот разговор, но сейчас решалась его судьба. И, чувствуя, как бьется о грудную клетку сердце, спросил:

— А рукопись... на что-нибудь годится?

— У вас довольно свободная манера письма. Некоторые события вы изобразили занятно. Вот история с разоблаченным мельником — она была на самом деле?.. А всякие там школьные шалости не интересны.

Последняя фраза совершенно добила Аркадия Петровича. Страницы про реальное можно и выбросить. Главное: продолжать или нет? Но об этом Галка ничего не сказал, хотя и сделал несколько замечаний.

— Спасибо, что прочли. — Голиков сгреб тетрадки, вынул из кармана купленную по дороге «Вечернюю газету».

— Давайте перевяжем веревочкой, — предложил Галка.

— До свидания, — сказал Голиков, когда упаковал тетрадки.

Николай Николаевич кивнул, приглашения заходить не последовало.

Почти ничего не видя перед собой, готовый швырнуть на землю газетный сверток, Голиков вышел на Невский.

Был поздний вечер. На столбах горели старинные квадратные фонари, переделанные из газовых. Проходя мимо сквера возле Казанского собора, Голиков опустился на первую свободную скамейку. В нескольких шагах от него, на пьедестале, держа в вытянутой руке подзорную трубу, стоял сокрушитель Наполеона, фельдмаршал и светлейший князь Михаил Илларионович Кутузов.

Беседы, ради которой Голиков приехал в Петроград, не получилось. Аркадий Петрович вполне допускал, что Галка находится в том полуболезненном состоянии, когда в Арзамасе он просто запирался дома. Если бы Голиков появился дней на десять раньше, вероятно, Галка принял бы его по-другому.

Теперь Голикову рассчитывать было просто не на кого. Но самый печальный итог встречи состоял в том, что Голиков не мог сказать, верит ли он в себя, как прежде. Ведь если бы рукопись всерьез чего-нибудь стоила, Галка отметил бы это. А он так говорил о романе, будто прочитал пачку писем, которые прислал с войны один знакомый.

Между тем о школьных сочинениях Николай Николаевич, случалось, беседовал с ним, Аркадием, часами, особенно когда Голиков удачно написал еще одну работу — «О разнице поэзии и прозы».

Конечно, можно было бы вернуться в Арзамас. Отец бы простил и резкость в споре, и презрение, с каким он, Аркадий, отверг канцелярскую должность. Но Голиков еще в детстве с иронией отнесся к библейской легенде о блудном сыне, который «ушел от своего отца странствовать, но потом, как видно, ему пришлось туго, и он пошел на попятный»*.

Голиков и тогда, в детстве, осудил блудного сына не за то, что он вернулся к отцу, а за отсутствие характера. Вернуться домой, не добившись цели, — это не по-мужски. А в нем, Голикове, дома воспитывали мужской характер. В особенности, как это ни странно, твердости и последовательности требовала мама. Возможно, потому, что ей в молодые годы недоставало твердости в характере отца. И она желала видеть эту твердость в сыне.

О возвращении в Арзамас теперь не могло быть и речи.

«Поехать бы к маме, — подумал он. — Она бы прочитала и все прямо сказала». Но отправиться в Крым сейчас значило уподобиться тому же блудному сыну. Пока он, Голиков, был здоров и на службе, он считал себя вправе обижаться на маму и не писать ей, а теперь, когда ему пришлось туго, он готов мчаться в Алупку.