Эдвард Резерфорд - Русское

В последние годы Прокопий делался все более угрюмым. Отчасти в этом была виновата бесконечная война. Но не только война истощала его душевные силы.

«Отечество мое меня томит», – грустно говорил он.

Почему здесь все невозможно? Почему никто не в силах навести порядок в этой громадной отсталой стране?

«Царь – настоящий титан! – восхищенно восклицал Прокопий и добавлял печально: – Но Россия – словно неуправляемое море».

Иногда он горько спрашивал себя, есть ли у царя настоящие единомышленники. Народ, конечно же, был не с ним. Даже в официальной Церкви, не говоря уж о раскольниках, многие считали его Антихристом. Купцы побогаче ненавидели Петра, потому что своими податями тот совершенно разорил их. Дворяне и все те, кого он принудил переехать в Петербург, только и ждали его отлучки, чтобы вернуться в старую добрую Москву. Они ненавидели море, их дома здесь стоили целое состояние, цены на продукты, которые доставлялись на кораблях, были заоблачными. По этим пустынным болотам трудно было даже проложить дорогу до Москвы.

На юге вспыхнули два казачьих восстания: одно в Астрахани, ближе к Каспию, другое на Дону, возглавленное Кондратием Булавиным и почти не уступавшее по размаху мятежу Стеньки Разина.

Так кто же тогда любил Петра? Люди, мыслившие, как он, те, кто служил ему, новая аристократия.

Потому что Петр создавал в России государство нового типа, основанное на службе, в котором всякий мог возвыситься. Он пошел гораздо дальше, чем Иван Грозный. Теперь он раздавал за службу даже титулы, и безродный Меньшиков, когда-то торговавший пирожками, сделался князем!

Прокопий преуспевал на службе у царя. Ему не на что было жаловаться. А боялся он лишь двух вещей. Во-первых, лишиться расположения Петра. Во-вторых, лишиться самого Петра.

«Не бережет он себя совсем. Это чудо, что его не убили уже дюжину раз, – жаловался он. – А если Петра не станет, я вообще не знаю, что с нами будет. На сына его надежды мало».

Царевич Алексей. Немного находилось тех, кто его любил. Но он был наследником. И никто не знал, как он себя поведет.

Было в нем что-то непонятное. Говорил он мало, но в этом высоком, угрюмом молодом человеке зрело молчаливое негодование, которое наводило страх. Ему исполнилось двадцать. Сослав его мать в монастырь, Петр отдал его в учение немцам, а затем на воспитание Меньшикову. После этого царь пытался сделать из него военного человека, но не преуспел. Единственным его увлечением, казалось, была выпивка.

Но если молодой человек был скрытным и таил обиду на отца, Прокопий не мог его за это винить.

Петр не только грубо обращался с наследником, но и взял себе новую жену – бывшую литовскую крестьянку, которая нарожала ему еще детей! Простая крестьянка, военный трофей. Теперь она изменила имя, став Екатериной. Она была царицей. Петр официально признал ее. А мать Алексея, с которой сыну запрещено было видеться, оставалась узницей в суздальском монастыре. Что ж удивляться угрюмству царевича!

«Худо, что никто не знает, по душе ли ему Петровы преобразования, – говорил жене Прокопий. – Он не смеет противоречить отцу, но сам-то уж наверняка предпочтет жить в Москве, водиться с людьми своей матери и этими проклятыми Милославскими. Как такому доверять?»

Петр намеревался отправить сына за границу. Хотел подыскать ему жену-немку.

«И чем раньше он поедет, тем лучше! – замечал Прокопий. – Возможно, женитьба его исправит».

Столько всего необходимо было предусмотреть! Северная война подходила к поворотной точке. С прошлого года Шереметьев с тридцатитысячным войском осаждал Ригу. Прокопий рвался попасть туда как можно скорее, до того как город падет. Петр не любил, чтобы его друзья уклонялись от участия в сражениях.

Он должен ехать через день или два. Но сперва нужно уладить это досадное дело. Он шагал вдоль реки: где же то место, о котором говорила Марьюшка? Где же она видела этого человека?

Марьюшка была влюблена. Все произошло так просто, так естественно.

Стоило ей увидеть его, и на нее снизошли мир и счастье, а потом ее дух словно воспарил. Это было так просто и одновременно чудесно. Потому что молодой человек чувствовал то же самое. После этого говорить уже было не о чем.

Он был крестьянин, родом из поместья Боброва, находившегося к западу от Москвы. В Санкт-Петербург прибыл, сопровождая полдюжины саней с провизией для господского дома.

Когда Марьюшка объявила Прокопию, что хочет выйти замуж, он задумчиво посмотрел на нее.

– Он же крестьянин, – начал Прокопий.

– Мне все равно, – быстро ответила она. – Я к деревенской жизни привычная.

Лицо Прокопия просветлело. Марьюшка в своей душевной простоте не догадывалась: он боялся, как бы она не стала просить дать вольную своему избраннику.

– Что ж, прекрасно. Раз тебе и впрямь этого хочется, отправишься в деревню весной, когда моя жена подыщет тебе замену. И он отдал ей третью часть из тех денег, что оставил для нее старый Андрей. Не потому, что хотел прибрать к рукам остальное, а здраво рассудив, что жене крестьянина большая сумма добра не принесет.

Марьюшка была счастлива. Она была влюблена и через несколько дней должна была навсегда уехать из Санкт-Петербурга. Хотя она по-прежнему часто вспоминала родителей, старая боль отпускала, когда она смотрела в будущее, в новую жизнь.

Всего за день до своего отъезда она шла вдоль Невы, когда увидела мужиков, копающих канаву. В этом не было ничего необычного. Тут были сотни таких отрядов, собранных из несчастных крестьян, рекрутов, военнопленных, – армия тружеников, строивших по приказу царя новую столицу.

И она едва ли стала бы разглядывать этих бедолаг, если бы не почувствовала на себе пристальный взгляд одного из них.

Она посмотрела вниз.

В широкой, наполовину замерзшей канаве стоял темноволосый человек среднего роста, который некогда, вероятно, был красив. Даже теперь он пытался, правда без особого успеха, подстригать седеющую щетку своей бороды. Его глаза ввалились. Он потерял несколько зубов. И пока они смотрели друг на друга, она заметила, как он дрожит.

Это был Павло, ее дядя-казак.

У нее не осталось ни малейших сомнений. Хотя тогда она была еще мала, она бы никогда не забыла лиц двух мужчин, которые спасли ее из огня и привезли к Бобровым в Москву.

– Павло!

– Марьюшка…

– Как ты здесь оказался?

Он попытался улыбнуться, и, когда его губы зашевелились, она поняла, что ему трудно говорить. Вначале она не разобрала, что он произнес. Потом его сотряс приступ кашля.

Он попытался снова.

– Мазепа.

Тут она поняла.

За те несколько лет, что прошли с их встречи, все на Украине переменилось. И для великороссов с севера, с тех пор и навеки, имя Мазепа ассоциировалось лишь с одним: с предательством.