Эдвард Резерфорд - Русское

И тут Марьюшка воочию увидела его.

Огромное солнце, слепящее глаза – и все же холодное как лед. Оно неумолимо поднималось из вод северного моря на бескрайнем русском небосводе. Девушка чувствовала, что своими смертоносными лучами оно может иссушить всю кровь в ее теле.

И после этого видения она поняла, что, как и говорил ее отец, страшные дни апокалипсиса наступили.

И имя Антихриста – Петр.

В 1718 году царевич Алексей, замешанный в заговоре против отца, имел глупость вернуться в Россию, получив от Петра обещание простить его.

Поступить так убедил его старый хитрый дипломат Петр Толстой.

Вскоре по прибытии на родину царевич Алексей умер после пыток в Петропавловской крепости.

Невелика потеря. Был и другой наследник.

В 1721 году, согласно Ништадтскому мирному договору, балтийские земли, включая те, что ныне называются Латвия и Эстония, стали официально принадлежать России. В ее руках они останутся почти два столетия, до 1918 года.

За эти деяния недавно образованный Сенат даровал царю Петру пышные титулы: Pater patriae, Imperator, Maximus, Отец Отечества, Император, Великий.

В 1722 году после неожиданной кончины Прокопия Боброва его сын решил возродить деревню, называемое Грязное, близ Русского. Для этого он переселил туда половину населения других своих деревень.

Среди крестьян была женщина с тремя славными детьми. Звали ее Марьюшка.

Александр Бобров сидел за письменным столом, разглядывая два листа бумаги. Один был покрыт цифрами, выведенными его собственной рукой, другой представлял собой письмо, которое принес ливрейный слуга всего полчаса назад. Теперь, глядя на них, Бобров озадаченно покачал головой и пробормотал:

– Что, черт побери, тут можно поделать?

За окнами здания Коллегий, как назывались министерства, было уже темно, поскольку в декабре в Санкт-Петербурге рассветало только на пять с половиной часов. Почти все разошлись по домам: обыкновенное время обеда – два пополудни, но Бобров нередко засиживался в своем кабинете гораздо дольше, поскольку имел привычку обедать в модном Английском квартале, где обед подавали в пять.

В кабинете не было слышно завываний ледяного ветра, поскольку, как везде в Санкт-Петербурге, в здании Коллегий двойные окна заклеивались в октябре и каждая щелочка тщательно конопатилась.

Вот уже несколько месяцев Бобров вел самую сложную и самую рискованную игру в своей жизни, и теперь, когда выигрыш казался так близко, он едва мог поверить в то, что произошло. На одном листе бумаги был подсчет его долгов, на другом – предложение вступить в брак. На самом деле больше похожее на требование.

– И все же, – вновь пробормотал он, – обязательно должен быть выход.

В данный момент в голову ему приходил лишь один.

Со вздохом он отодвинул от себя бумаги и кликнул слугу из передней. Тут же появился почтительный молодой человек, одетый в форменный синий камзол с желтыми пуговицами и белые до колен бриджи.

– Вели лакею найти мне извозчика. Я уезжаю.

– Будет сделано, ваше высокородие. – И молодой человек исчез.

Ваше высокородие. Почтительное обращение свидетельствовало не о знатности предков, хотя Бобров и был из дворянской семьи, а о том факте, что он в свои тридцать с небольшим достиг головокружительных высот пятого из четырнадцати классов введенной Петром Великим Табели о рангах всех чинов. К нижним чинам, с четырнадцатого по девятый, согласно Табели о рангах, обращались просто «ваше благородие», затем – «ваше высокоблагородие», затем – «ваше высокородие». Если Бобров продолжит свою блистательную карьеру, то сможет надеяться на высшее и самое почтительное титулование: «ваше высокопревосходительство».

Александр Прокофьевич Бобров был мужчиной приятной наружности, роста выше среднего. У него было округлое, чисто выбритое лицо, широкий лоб, карие глаза под тяжелыми веками и тонкие губы, которые казались чувственными, если не складывались в презрительную, слегка ироничную усмешку. Его волосы по моде той эпохи были припудрены и наподобие парика уложены в букли, по одному над каждым ухом, для этого по утрам их приходилось закручивать при помощи горячих щипцов. Он носил приталенный, до колен кафтан английского покроя из однотонной материи, жилет, украшенный шитьем, и белые бриджи с голубой полосой. Словом, был одет в соответствии с последней европейской модой того времени.

Из-за всегдашней сдержанности было затруднительно определить характер Боброва. В его профиле угадывалось что-то тюркское, выделялся длинный с горбинкой нос: можно ли было разглядеть намек на жестокость в этом красивом лице? Однако, видя, как в обществе он делает бессознательный жест рукой, словно поглаживая собеседника, к которому обращается, трудно было поверить, что он способен на грубость.

В золотой век Екатерины Великой в великолепном Петербурге не было игрока более искусного, чем Александр Прокофьевич Бобров. Играл он не на деньги. Хотя его часто можно было увидеть за карточным столом в лучших домах, крупных ставок он никогда не делал. «Только дураки или мошенники пытаются составить себе состояние с помощью карт», – обыкновенно говорил Бобров, а он не относился ни к тем ни к другим. Бобров-игрок вел гораздо более крупную тайную игру: ставкой в ней была власть. Или даже больше. «Александр, – однажды заметил проницательный знакомый, – играет в карты с самим Господом Богом». До этого самого момента Боброву удавалось выигрывать.

Однако успех давался ему большими трудами. Бог ты мой, как он старался! Он мог бы запросто остаться никем, как любой другой провинциальный дворянин в его дни. Когда он ребенком жил в одном из семейных имений близ Тулы, его образование ограничивалось чтением псалтыри, знакомством с народными сказками да песнями, которые пели крестьяне. Так все и шло бы, если бы не счастливый случай. Когда Александру исполнилось десять, друг отца, по какой-то своей причуде привязавшийся к мальчику, пригласил того в Москву и предоставил возможность обучаться вместе с собственными детьми у нанятых для сей цели учителей. Это стало толчком, который был юному Боброву необходим.

«С этих пор, – с гордостью вспоминал он, – я все делал сам». Он работал как дьявол, удивляя наставников. Еще мальчишкой он сумел зарекомендовать себя перед учеными из Московского университета и другими влиятельными людьми. Его даже взяли в элитный Пажеский корпус при дворе в Санкт-Петербурге; и в то время, как другие молодые люди играли, пили и крутили романы, он учился с неизменным усердием, пока – к величайшему триумфу – его, наряду с несколькими юношами, не выбрали для занятий в Лейпцигском университете в Германии. У него и мысли не возникало о легком пути наверх. «Я заплатил за это своей юностью», – порой думал он.