Петр Лубенский - Главная удача жизни. Повесть об Александре Шлихтере

Стрелки часов неудержимо подкрадывались к двенадцати. С выстрелом откупорена бутылка шампанского. В длинные рюмки полилась шипучая, пенящаяся золотистая жидкость. Детям в стопки налили русского квасу, Шлихтер встал.

— Первый тост мы должны произнести за тех, кто плавает и путешествует, за тех, кто влачит железные цепи на каторге и страдает в пожизненной ссылке, за тех, кто вдали от родины думает сейчас о нас и вдохновляет па борьбу. Люди надеются на нас, и мы должны эти надежды оправдать. Выпьем за то, чтобы каждая минута приближала нас к пролетарской революции. И наступающий год будет ее началом!

Стенные часы захрипели и отчетливо ударили раз… два…

В передней раздался звонок. Все вздрогнули и замерли.

— Гость? — спросила шепотом Евгения. — Но мы же никого не ждем.

— А если полиция? — напряженно прислушиваясь, спросил Шлихтер. — У нас нет ничего компрометирующего?

— Дети, в спальню, живо! — скомандовала Евгения я вдруг вздрогнула. — Есть! Письмо Владимира Ильича «Почему я вышел из редакции «Искры»?».

— Сжечь!

Звонок опять прозвучал требовательный, настойчивый. Так не приходят друзья.

— Иду, иду, чтоб вам на том свете так звонило, — заворчала нянечка, шаркая шлепанцами.

— Открывайте! — махнул рукой Шлихтер.

В переднюю ввалился весь покрытый инеем городовой в круглой черной шапочке, с поднятым башлыком и красными шнурками от кобуры с револьвером «бульдог» и свистка. Из-за его плеча выглядывала ухмыляющаяся рожа, дворника.

Евгения схватилась обеими руками за лицо.

— С Новым годом, господин Шлихтер! — сказал, осклабившись, городовой. — Нижайшее почтеньице, хозяюшка!

— Подвести бы надось, — прохрипел дворник.

— Да-да, конечно, — воскликнул Шлихтер, чувствуя, как сразу отлегло от сердца. — Только у нас нету водочки… шампанское если?..

— Не балуемся, — разочарованно сказал городовой.

— Двугривенный бы, — подсказал дворник.

— Да-да, конечно, — опять повторил Шлихтер, быстро шаря по своим карманам. — Истратился. Может, у тебя, Женя? Тоже нет? Вот незадача…

Нянечка, неторопливо двигая шлепанцами по полу, исчезла на кухне, потом появилась, из узелка цветного платочка вытянула серебряный гривенник.

— Нате, ироды, набухайтесь! — буркнула, суя монету в руку городовому. — Ни дна вам, ни покрышки!

— Премного благодарен, господин Шлихтер! — откозырял городовой, спрятав монету. — А ты, баба, не того, как это его, то самое… А то у меня живо!

— С богом, с богом… — вытолкала нянечка непрошеных гостей и захлопнула дверь. — Такой праздник перекапустили!

— Хорошо, что я не успела уничтожить письмо, — повеселела Евгения.

— Я же тебе сто раз говорил, чтобы дома не было никаких вещественных доказательств! — сдвинул брови Шлихтер. — Этот визит не случаен. Хотели убедиться, все ли у нас дома. Надо немедленно скрыться.

— Нет, ни в коем случае! — воскликнула Евгения. — Зря мы, что ли, с нянечкой так старались, из кожи лезли вон. Уверена, что ни один жандарм не упустит такого узаконенного повода набраться до положения риз. Мальчики, за стол! Сашко, начинай резать гуся! — И, закрутив ручку граммофона, поставила пластинку. — А завтра только они нас и видели. Ищи ветра в поле!

Наверху затопали так, будто нарочно хотели провалить потолок, а из граммофонной трубы полился бархатный баритон Соколовского под рокот цыганских гитар: «Зачем я влюбился в тебя, дорогая…»

…В эту ночь Киевское жандармское управление заканчивало последние приготовления к общегородской облаве. Из Москвы прибыл сам король филеров Евстратка — Евстратий Павлович Медников с лучшими сыщиками. Но, как всегда, особенно в такой суматошный день, не ладилось то одно, то другое, и решили массовое изъятие распоясавшихся смутьянов перенести в ночь на второе января. Но уже днем первого, не успев как следует опохмелиться, жандармы начали хватать всех, кто попадал под горячую руку. Дмитрия Ильича Ульянова — Темного и жену Глеба Кржижановского Зинаиду Павловну Невзорову — Булочку арестовали на Бибиковском бульваре. Вечером ворвались в квартиру Ульяновых на Лабораторной улице и увезли в Лукьяновскую тюрьму Анну Ильиничну и Марию Ильиничну. Дмитрий же Ильич был заключен в крепость «Косой капонир», где содержались особо опасные для самодержавия лица.

Обыск на квартире Шлихтеров не дал результатов. Хозяева, оказывается, уехали в гости к каким-то родичам неизвестно куда и неведомо когда вернутся, а из «вещественных доказательств» остались только обглоданные косточки праздничного гуся.

Набив до отказа тюрьмы и полицейские участки сотнями случайных людей, жандармерия вынуждена была их понемногу выпускать. Аресты и облавы прекратились. Острота момента прошла. И Александр, правда, не без риска ухитрился забежать к Марии Александровне Ульяновой, чтобы попытаться утешить ее в горе. Несмотря на тяжелую болезнь, она вела себя мужественно и рассказала гостю о трогательном письме Ильича. Он писал: «Дорогая мамочка! Хорошо, что ты чувствуешь себя немного спокойней, лишь бы были здоровы наши арестанты. Ввиду массы арестов, и их, может, забрали за компанию». Евгения и Александр не раз ходили к печально известному мрачному зданию Лукьяновской тюрьмы, чтобы попытаться успокоить и отвезти домой Марию Александровну. Она, вся в трауре, целыми днями простаивала у ворот тюрьмы, ожидая разрешения на свидание с» своими детьми, в котором, ей нагло отказывали. Эта совеем одинокая почти семидесятилетняя женщина с ясным: проникновенным взглядом потрясла Александра, своей несгибаемой верой в правоту своих детей.

Вихря революции, вырвавшегося из подвалов, правительства уже не могло загнать обратно. Забастовочная волна перекатывалась с юга на север и с севера на юг. Студенчество волновалось и посещало университеты только для митингов. Черносотенная газета «Киевлянин» проговорилась: «Волнения и шум… свидетельствуют об удивительной, все усиливающейся во всех классах нашего общества нервности…» Губернаторы издавали распоряжения «о запрещении всяческих сборищ и скоплений публики», заканчивая одинаково: «Для поддержания порядка и благочиния я не остановлюсь перед самыми решительными мерами, вплоть до употребления оружия и военной силы». Даже такой прожженный дипломат и хитрый царедворец, убежденный монархист, как Сергей Юльевич Витте, вынужден был, схватившись за голову, воскликнуть: «Россия свихнулась с ума!» А министр внутренних дел фон Плеве заявил: «Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война!»

— Сашко, война! — воскликнула Евгения, вбегая в спальню со свежей газетой, — Слушай: «27 января 1904 года японские суда напали на нашу эскадру около Порт-Артура». Опубликован манифест о войне. Кому нужна эта бойня?