Юрий Когинов - Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

— Что отвечу? — лицо Игната стало серьезным, только кончики губ слегка поднялись вверх. — Надо — придется браться. Местное самоуправление — поле острейшей классовой борьбы. У эсеров, хотя они и левые, свой расчет: подольше бы сохранить наряду с Советами свои, якобы «общенародные» думы да земства, где раздолье и кулакам, и лавочникам, и прочей мелкой буржуазии. Что ж, они — за свой конец, мы — за другой. Думаю, перетянем. Так что и твой, Григорий Иванович, департамент в конце концов обернется для меня все той же временной работенкой.

Петровский рассмеялся:

— Ух, мудер, хлопец! Не зря, Игнат, я тебя еще с той поры, когда впервые встретились, из виду не выпускаю… Постой, а как мы с тобой познакомились? Не ко мне ли ты тогда, в четырнадцатом, прямо домой пришел? Нет, на квартиру — то Куйбышев Валериан. А ты как объявился в Питере? Ну-ка, дай вспомнить, мы с тобой с той поры, как нас, большевиков-думцев, арестовали, не виделись! Доходило в ссылку: живет Петербургский комитет и Русское бюро ЦК! А это ж вы — наша смена!..

В самых первых числах января четырнадцатого года поезд увозил из уездной Жиздры Игната и Грунт.

Игнат буквально на несколько дней заскочил тогда, после вологодской ссылки, домой, в Людиново, побывал в Бежице и теперь отправлялся в Питер.

Тяжелым, было первое тюремное заключение. Но еще кошмарней оказалось второе, которому Игнат подвергся осенью одиннадцатого года, всего двенадцать месяцев пробыв на свободе. На сей раз его обвинили не только в создании нелегальной социал-демократической организации, но и в распространении писем с угрозами физической расправы над заводским людиновским начальством.

«На здоровую голову прямо невероятно такое обвинение. Мне кажется, что это сон или все люди сошли с ума», — писал Игнат из тюрьмы.

Группа анархистов, подделав его почерк, состряпала гнусное письмо, которое попало в полицию. Он знал этих людей и ждал, что они сознаются в подлоге и снимут с него нелепое обвинение, за которое грозила каторга. Но «борцы за свободу» против гнета самодержавия испытывали истинное наслаждение и ждали, когда большевик Фокин будет растоптан безжалостным царским судом.

Не так угнетала тюрьма, как жестокая несправедливость. Он писал Груне: «За 55 дней — 2 письма и больше ни слова, ни строчки — ни письменной, ни печатной, кроме «глупой» беллетристики. А что это такое — знаешь ли ты? Только не то, что в прежние годы. Нет! Сейчас острее чувствуется оторванность от жизни, одиночество. Да и как не чувствовать его, когда я один во всей тюрьме!.. И когда это дурацкое дело приведут в ясность?! Я не могу быть спокоен, когда вспомню, за что приходится сидеть… Ха-ха-ха!.. О, как я ненавижу этих ослов анархистов! Быть игрушкой тупых людей, мертвых идей… Нет, это невыносимо!»

Каких невероятных душевных сил стоило ему выстоять и опровергнуть гнусную клевету. Ничто его не сломило. Все его помыслы были устремлены за ворота тюрьмы, к новым схваткам с существующим строем, без которых он не мыслил своей жизни.

Еще не закончилось следствие, а он уже писал из своей одиночки: «Не пахнет ли стачкой?.. Дело бы мне такое сейчас. Только в такой работе я живу и становлюсь человеком. Обыкновенно так это захватывает, так развивает интенсивнее мозг, перевоплощаешься… Именно в такие моменты я переделываюсь. Недаром же я так рано вышел на дорогу, и я пойду по ней до могилы!

Вне пролетарской борьбы — нет для меня жизни. Я — детище ее. Я не отдавался работе частью, между прочим, а всем существом…»

В тюрьме и в ссылке сначала в Сольвычегодеке, а затем в Великом Устюге он занимается самообразованием. Днем, стоя в ледяной воде Сухоны, он вместе с другими вылавливал и доставлял на берег бревна, ночи проводил за. книгам» и конспектами.

10 ноября 1912 года, только что прибыв па. этапу в Сольвычегорск, он успел сделать выписки из «Очерков из истории средневекового общества и государства» Петрушевского, «Курса политической экономии» Чупрова, «Основных вопросов марксизма» Плеханова, из книги «Социалисты-утописты»… И все время не расставался с «Капиталом» Маркса.

В четырнадцатом, на приезде в Питер, он возглавит пропагандистскую коллегию Петербургского комитета. Слушая его доклад, никто не будет верить, что этот человек не учился в университете.

«Умственный пролетарий» — так много лет спустя скажут об Игнате в «Очерках истории Ленинградской организации КПСС».

Дважды Герой Социалистического Труда, один из старейших членов ленинской партии, Василий Петрович Виноградов, а для Игната — Вася Виноградов, который поднимался к нему в конструкторское бюро — в «купол» Металлического завода в Питере в четырнадцатом и пятнадцатом годах, чтобы получить от товарища Петра листовки и другую нелегальную литературу, и которому Игнат давал рекомендацию в большевистскую партию, напишет о нем: «Игнат Фокин был единственным рабочим завода, который во время нашей юности смог осилить самостоятельно наиболее серьезную, трудную для простых рабочих литературу по философии и экономической теории Маркса»…

Наверно, можно представить, о чем говорили горячий двадцатичетырехлетний марксист и такая же молодая учительница в поезде, который вез каждого из них к их будущему.

Почти два года после выхода из тюрьмы Агриппина Смирнова-Полетаева не могла получить места в школе и вынуждена была перебиваться случайными заработками. Наконец в тринадцатом году ей удалось оторваться от слежки и поступишь в Москве на Высшие женские учительские курсы. И теперь она жадно постигала знания, чтобы потом снова отдавать их людям. Игнат грезил столицей, где он, хотя бы на первых верах, тоже избавится от людиновского сыска.

И первое свое письмо — в Москву Груне:

«Я в Питере. Насколько — одному богу известно… Наконец-то я могу быть независимым, свободным, как птица! Ура, вся жизнь перевернута! У меня есть силы, стремления, нужно израсходовать их. Но куда, на что?.. Во главу своем деятельности каждый пролетарий должен класть общие цели своего класса…»

Он спорит с теми, кто не верит в рабочие массы, в их сознательность я силу. И одновременно — с теми, кто переоценивает эту мощь.

«Масса плоха, невежественна, организаторы тоже бессильны, ну и дошла писать!.. Они полагают, что здесь, в Питере, солидарность чертовская, «организация крепкая, руководители — идеальные леди, а того и не подумают, что в России в рабочей среде некогда было народиться идеальным людям, что только при правильной постановке пролетарского воспитания нужно ждать настоящих людей. Бесконечно удивительно, как на такой скудной российской почве могло развиться даже и то, что есть. А есть действительно великие перемены, и недооценивать их — значит быть слепым. Я не принадлежу к тем, кто переоценивает, кому все здесь кажется розовым и пышным. Далеко нет… Здесь кое-что есть, работы непочатый край. Масса питерская культурнее, прогрессивнее, и организаторы все же есть…»