Юрий Когинов - Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

Вот почему жгла, разъедала день ото дня обида. И рождалась мысль: есть, есть чем пошатнуть большевистскую власть! Царская рухнула, и эта не удержится…

Сколько уже дней нет хлебного маршрута, обещанного Лениным и Цюрупой. А если даже те вагоны придут? Разве нельзя их содержимое — в одночасье? Тем, кого предупредили? А через несколько дней: «Видите, в магазинах — шаром покати. Мыши перестали водиться — ни щепотки муки… Надули вас, братцы, большевики своими посулами…»

Поначалу озноб пробрал Уханова от таких умопостроений. Будто тот же Беззаботнов подслушал его мысли, как тогда, после заседания, у подъезда Совнаркома. А что, ведь и вправду расстройство тогда нашло. Ехал в Москву и думал; чем хуже обернется там, тем лучше! Не вышло, как тогда замышлял. Значит, надо теперь самим…

Гнал, несколько дней гнал от себя эту мысль. С Чернявским, с Владычкиным когда ею поделился, просил забыть. Наваждение, мол. И на заводе, когда при всех — при рабочих, при служащих говорил, как, мол, сразу разделим хлеб, если придут вагоны, — для острастки палец приподнимал: никакого чтобы самоуправства!..

Прибыли те вагоны — сорок штук. Месячная норма для всей Бежицы, если бы в магазины тот хлеб и — по едокам бы, по списку… Но лязгнули запоры на вагонных дверях — и мешки в толпу: разбирай кто сколько может.

Михаил Иванов с милицией оцепили станцию, да только всех не переловили. Взяли, правда, главных — десяток сорвиголов. Наглые такие личности: «А что? В заводе такое слыхали: сбивай замки, забирай, сколько унесешь…»

Со связанными руками их в Брянск, в ЧК к Александру Медведеву.

Уханов негромко так, будто одному Иванову, но чтобы и в толпе услыхали:

— Народу обещали: от Ленина хлеб. А за него рабочих — в тюрьму. Забастовка может произойти из-за такой несправедливости.

— Подстрекательством занимаешься? — не сдержался Иванов.

— Не сумели добром распорядиться — что скажете народу через неделю, когда остатки съедят? — не понижал голоса Уханов.

Ходили Уханов, Владычкин с Чернявским и другие меки и эсеры по заводу гоголем. Ни к чему особенно не призывали, иногда лишь показывали на кого-нибудь из большевиков:

— Дохозяйничались! Неделю еще продержатся рабочие и баста: выключай станки.

Слухи как снежный ком. Докатился тот ком и до Брянска: Бежица вот-вот забастует!

Через несколько дней спешно объявился Григорий Панков, собрал заводское правление:

— Своими правами распорядился на Льговском вокзале отцепить двадцать вагонов от хлебного маршрута в Москву. Через час вагоны будут здесь. Чтобы на этот раз — революционный порядок!..

Не успел договорить — на пороге Игнат. Лица на нем нет. Но начал, стараясь не выдать волнения: — Бороться с саботажем саботажными же мерами — не выход. Хлеб я вернул по назначению. А за тот, что разворовали, надо держать ответ. Обернулся к Уханову, Чернявскому и Владычкипу:

— Хотели разговаривать с рабочим классом на митингах? Сейчас будет дан гудок. Это как раз тот случай, когда нужен разговор. Умели подстрекать из-за угла, теперь признайте свою вину громко и открыто — как распорядились делить хлеб, зачем и почему. А не признаетесь — скажем за вас мы. С рабочими шутить не будем…

Через полчаса Игнат сказал на митинге:

— Дополнительного хлеба не будет! Вагоны были отцеплены по ошибке от маршрута, который следовал к таким же голодающим рабочим Москвы, как и вы, рабочие Брянского завода. Я верю, что вы никогда не позаритесь на хлеб, который страна отдает другим заводам, как она щедро выделила и вам. Но вы, наверное, забыли о том революционном законе рабочей совести, рабочей сознательной дисциплины, который сами же разработали и который одобрил товарищ Ленин. В своих правилах вы клялись: вся деятельность завода будет под вашим строгим контролем. Вы эту свою же заповедь не выполнили. Непосредственные виновники, уличенные в воровстве, будут осуждены. Но вы знаете и тех, с чьего ведома они запустили руку в народное добро. Их вы должны по-рабочему, строго спросить. Вы — власть! И эта власть обязана быть стойкой и железной!..

Письмо было не в конверте, не на листах почтовой бумаги, а обыкновенная открыточка, которые сам любил посылать, чтобы, не растекаясь мыслью но древу, одну суть…

Но сейчас он многое отдал бы за то, чтобы послание выглядело большим, даже бесконечным.

Это был почерк Груни, ее слова.

Сколько же они не виделись — страшно вспомнить! Две революции прошли, Февральская и Октябрьская, миновал весь семнадцатый год, уже начало сентября восемнадцатого, а они еще порознь!

Когда же они расстались, не в тот ли зимний январский день четырнадцатого года, когда из Жиздры вместе ехали в Москву, а он потом еще дальше — в Петербург? Нет, чуть позже — Груня из Москвы приезжала к нему в Питер. Всего на несколько деньков, с курсов. Та встреча, кажется, и была последней, потому что дальше его дороги пролегли в Самару, Саратов, а оттуда — в Сибирь.

В апреле, когда объявился в Москве, Людинове и Жиздре, се уже не было там. Надежда Ивановна, бросившись к нему на шею, как к родному сыну, сквозь слезы радостно обронила:

— Вот бы обрадовалась Агриппина! Да далеко она — в Полесье. Школу открыла там для детей сирот, не может пока с ней расстаться… Вы же понимаете, Игнатий, дети для учителя — это все… Я и сама давно уже не учу, школьники мои выросли, а для меня они все еще дети, малые и родные…

Так ответила ему и Груня, когда он ей написал. Но теми же, конечно, словами, как ее мама, но смысл был тот. И даже так примерно, как сам думал тогда о своем долге: надо уметь делать самое маленькое дело как очень великое и необходимое, только тогда человек сумеет принести пользу людям.

Характер Груни был в этих словах — пылкий, горячий, преданный. Но как ему хотелось, наверное, с самого первого их знакомства, чтобы она всегда была с ним рядом! Потому иногда забывался, уже задним числом себя корил, что втягивал подчас в очень опасные предприятия: например, на «самоваре» отца как-то вместе с ней перевозил шрифт из Брянска. Отец догадался, что в чемодане, за столом прокашлялся, сказал вроде бы так, о пустяке:

— Ты, Лохматый, это самое, учителку свою, Агриппинку-длинноножку, оберегай… Если что, лучше меня попроси — я сам все сумею…

Неспроста отец предупреждал — не уберег…

Особенно остро почувствовал тоску по ней, когда встретил в Великом Устюге Нунэ Агаджанову и Кирилла Шутко. Их сослали вместе, пробовали разлучить. В Великом Устюге они снова оказались вместе и стали мужем и женой…

Тогда он о Груне впервые рассказал Алеше. Так уж случилось — пошли с Джапаридзе на почту, где им, ссыльным, выдавались письма. И не поверили глазам своим: на конвертах, что вручили каждому из них, — один и тот же обратный адрес: «Москва, Большая Грузинская, Высшие педагогические курсы…» Оказалось, Варо, Варвара, жена Алеши, тоже школьный преподаватель и учится вместе с его Груней.