Бьянка Питцорно - Французская няня

— Пусть будет Россини, — согласился Гражданин Маркиз, сажая Антуана к себе на колени.

Анжелика серьезно, как перед незнакомой публикой, объявила:

— Каватина Фигаро из первого акта «Севильского цирюльника». Аранжировка для фортепиано. Если бы у нас был оркестр со всеми инструментами, то прозвучали бы флейта-пикколо, флейта, фагот, струнные, а потом кларнеты, рожки и труба в строе до.

Она глубоко вдохнула, опустила руки на клавиатуру, и ее пальцы побежали по клавишам быстро-быстро. Полилась веселая и живая мелодия, от которой в памяти Софи всплыла вдруг кухня в таверне, куда Пьер Донадье как-то пригласил Гравийонов: там было множество кухарок и судомоек, и все они деловито сновали между плитами и ледником, удерживая в равновесии кастрюли с кремом и чаши с фруктовым льдом.

Спустя несколько тактов Туссен запел — тонким мальчишеским голосом, но чисто и точно:

Место! Раздайся шире, народ! Место!

В городе всюду мне честь и почет, всюду!

Счастлив судьбою я, честное слово.

Жизнь превосходна дельца такого,

Вроде меня, вроде меня!

Ах, браво, Фигаро, браво, брависсимо, браво! [3] Здесь и далее отрывки из либретто оперы «Севильский цирюльник» приводятся в переводе Рафаила Зотова.

Софи слушала с восторгом — хотя как раньше, когда играли Шекспира, она не понимала ни слова по-английски, так и сейчас не понимала итальянских стихов, которые слетали с губ Туссена и поднимались к потолку.

Когда в четыре тридцать учитель наконец отпустил своих учеников, Софи пребывала в таком потрясении, что Туссену пришлось помочь ей одеться, а потом тащить за руку.

Первой мыслью Софи при выходе из дома Гражданина Маркиза было: «Когда я смогу рассказать об этом маме?» — и в тот же миг она поняла, что она никогда и ничего больше не расскажет маме, никогда не будет смеяться с нею вместе, сидя на низенькой скамейке и положив локти на мамины колени. Но желание рассказывать Фантине обо всех новых событиях жизни не оставляло Софи еще много месяцев.

Дорогая мадам Селин,

сегодня наконец я могу сообщить Вам хорошую новость. Думаю, Вас обеспокоило поведение гладильщицы: вероятно, мне не стоило о нем рассказывать. К чему давать Вам лишний повод для огорчения, когда Вы не в силах ничего изменить? Я поступила глупо и эгоистично, сейчас я это понимаю. Но я слишком привыкла делиться с Вами всем наболевшим и просто забыла, что теперь положение изменилось: что я больше не могу обращаться к Вам за поддержкой и утешением — напротив, мне следует стараться не доставлять Вам лишних огорчений.

Но клянусь, все, что я расскажу сейчас, — чистая правда, а не история, придуманная для Вашего успокоения. Знайте же, что несколько дней назад, к нашему великому удивлению, мадам Фредерик перестала кормить нас селедкой с картошкой, а вместо этого начала подавать вкусную и обильную еду. На завтрак она ставит на стол свежий хлеб, масло и клубничное варенье, а каждый вечер, прежде чем Адель отправляется спать, угощает ее стаканом горячего молока. На стуле, который служит мне столом, вновь появилась свеча, и это письмо я пишу в нашей комнатке, в тишине и покое.

«Должно быть, гладильщица и ее муж получили наследство», — сказал Туссен. Я же думаю, что у мадам Фредерик просто странный характер: она вдруг стала себя вести куда любезнее, чем прежде. С Аделью она ласкова и терпелива, как никогда раньше, обращается с ней уважительно, едва ли не почтительно, словно Ваша дочь — богатая дама, а сама мадам — ее прислуга. Иной раз она, ей-богу, выглядит смешно. Раньше она называла Адель по имени или говорила «Эй ты, соплячка!», а теперь говорит ей «мадемуазель», а еще чаще «мисс». Деде не понимает, как ей относиться к таким нежданным переменам. Вчера она, вероятно, вспомнила Гражданина Маркиза и сказала мадам Фредерик командным тоном: «Называйте меня „гражданка Адель“ — и довольно».

Разумеется, гладильщица не послушалась, но перестала говорить с нею слащавым голосом.

Этим, однако, дело не кончилось. Вчера мы встали в дурном настроении, потому что был день рожденья Адели, и мы обе грустили оттого, что придется провести его без Вас. Вернувшись с прогулки из сада Тюильри, мы обнаружили на кровати большой сверток в шелковой бумаге, завязанный золотой лентой. «Это для мисс Адели», — сказала наша хозяйка, ничего более не добавив.

Можете себе представить, с каким нетерпением Адель разворачивала сверток. В нем лежала кукла, такая же большая, как Пупет, но куда красивее. Глаза у нее открываются и закрываются, как у немецких кукол, а руки и ноги сгибаются. Адель, кажется, даже смутилась от подобного совершенства. Она посадила ее на кровать, внимательно рассмотрела волосы и платье и немножко расстроилась оттого, что ее нельзя раздевать и причесывать. Она наклоняла куклу вперед и назад, чтобы у нее открывались и закрывались глаза, брала на руки. Но знаете, что сказала Ваша дочь после столь подробного обследования? «Она и вправду очень красивая. Но мне больше нравится Дагоберта».

«Ты права, — ответила я. — Только не говори этого мадам Фредерик. И беги скорее на кухню сказать ей спасибо. Как любезно, что она вспомнила про день твоего рожденья».

Но гладильщица, продолжая взбивать яйца и ни на секунду не отрываясь, резко ответила: «Благодари лучше своего ангела-хранителя. Это он тебе ее послал».

Адели такое объяснение может показаться достаточным, я же не знаю, что и думать. Если мадам хотела возместить Адели проданную в минуту нужды Пупет, то отчего она не желает принять простых изъявлений благодарности?

Впрочем, поскольку идти нам некуда, пусть уж лучше мадам Фредерик являет странную щедрость, нежели скупость.

Туссен узнал от прислуги мадам Сулиньяк, что ее здоровье идет на поправку, и надеется, что она скоро сможет его принять.

Я продолжаю давать Адели уроки, и, несмотря на отвлекшие нас события последних дней, она уверенно движется вперед, как Вы сами сможете убедиться, дочитав до конца.

Здесь я завершаю письмо: хочу оставить внизу немного места, чтобы моя ученица могла добавить несколько слов от себя.

Как жаль, что Ваш тюремщик не позволяет Вам отвечать! Адель была бы безумно счастлива, если бы получила от Вас пару строчек и смогла бы их сама прочитать. Не говоря уже о нас с Туссеном! Если бы Вы знали, как терзает нас Ваше молчание! Сколько сомнений, страхов… Как трудно довольствоваться тем, что рассказывает Ваш страж! И верить ему на слово.