Бьянка Питцорно - Французская няня

— Напрасно с ним обошлись так сурово! — пожалела его Селин, расставляя цветы в хрустальной вазе.

Впрочем, она решила не говорить мужу ни о мистере Мейсоне, ни об остальных посетителях, которых принимала в его отсутствие.

Шли дни. К большому облегчению Туссена, Софи, всей прислуги и Гражданина Маркиза, хозяин дома по-прежнему пребывал в туманной Англии и, как обычно, не давал о себе знать.

Его отсутствие на бульваре Капуцинов печалило одну только Селин. Софи часто заставала ее, с покрасневшими глазами и несчастным лицом, перед портретом мужа.

— Знаю, что мне нужно стараться ради Адели, ради вас, ради крестного, который так добр ко мне. Но как же мне трудно выносить такое долгое, такое непроницаемое молчание. Знаешь, девочка, ведь Эдуар не просто предупредил, чтобы я не ждала от него писем; он и мне запретил ему писать. Он боится, что мое письмо попадет в руки этой его ужасной тетки, поэтому не оставил мне даже своего адреса. А вдруг что-то понадобится, а вдруг Адель… Господи, помилуй! Как с ним связаться, непонятно.

«Как же вы можете любить такого холодного, эгоистичного человека!» — хотела сказать Софи, но не осмелилась.

К счастью, дни Селин были наполнены делами, так что грустить ей было некогда. Теперь по утрам, когда воздух становился теплее, а на деревьях и кустах раскрывались почки, она уезжала в карете в Булонский лес с Соланж и малышкой, которая подрастала и говорила все больше и больше новых слов.

После обеда наступал час месье Жоливе, а также занятий фехтованием, декламацией, музыкой, итальянским языком. Селин лишь изредка удавалось выкраивать время, чтобы ходить на улицу Пельтье на репетиции «Сильфиды».

Софи между тем была поглощена учебой. Гражданин Маркиз подготовил для нее весьма насыщенную личную программу обучения, которая должна была всего за несколько месяцев вывести ее на один уровень с товарищами. Самым трудным предметом для Софи оказался английский язык. Тогда учитель поручил Туссену, знавшему английский очень неплохо, ежедневно прочитывать вместе с нею по нескольку страниц из английского романа под названием «Нортенгерское аббатство».

— Он и мне давал его читать, когда я была примерно в вашем возрасте, — заметила Селин. — Роман был напечатан всего за несколько лет до этого, сразу после смерти дамы, которая его написала, и о нем тогда много говорили. Крестный — большой поклонник мисс Джейн Остин, он давал мне читать и «Гордость и предубеждение», и «Эмму». Он говорит, что редко можно встретить такой тонкий юмор в книгах, написанных женщинами. Еще он говорит, что с помощью иронии «Нортенгерское аббатство» учит читательниц не быть чересчур романтичными, как это часто случается с девушками, и не искать призраков, скелеты или тайны за каждой закрытой дверью или в конце любого плохо освещенного коридора.

Софи читала медленно, и Туссен, которому не терпелось узнать продолжение, меньше чем за полчаса переводил целую главу и пересказывал ей. Так они с увлечением следили за приключениями Кэтрин Морланд, которая под впечатлением от романа о призраках «Удольф» стремилась во что бы то ни стало обнаружить какую-нибудь мрачную тайну в старом доме, куда ее пригласила на каникулы подруга; но все, что ей удавалось, — это нанести обиду хозяевам дома или выставить себя на посмешище.

Дни шли, писем от месье Эдуара все не было. Зато приходило множество писем на его имя — видимо, приглашения, счета, приветы и отчеты о поездках его дальних приятелей… Никто не смел распечатать ни один конверт — даже от портного, башмачника или поставщика вин. Шарлотте велено было складывать их по порядку на письменном столе в комнате, которая служила хозяину кабинетом.

Как-то утром принесли большой конверт из плотной светло-коричневой бумаги, запечатанный ярко-красной сургучной печатью. Имени отправителя на нем не было, а адрес был написан размашистым почерком, который показался служанке знакомым, хоть она и не вспомнила, где могла его видеть. Конверт так разительно отличался от всех прочих своей внушительностью и чуть ли не властностью, что Шарлотта, вместо того чтобы положить на стол вместе с остальными, поставила его отдельно, на каминную полку — чтобы хозяин, вернувшись, тотчас его увидел и открыл первым.

Софи, которая иногда заходила в эту комнату за книгой, всякий раз останавливалась и разглядывала конверт, раздумывая, кто мог его отправить. Уж точно не та ужасная тетка-аристократка — хотя почерк был изысканным и элегантным. Писал явно мужчина, заглавные «Р» были выведены странно, с угловатой петелькой и длинным росчерком, уходящим вниз строки, — такой бывает иногда в подписях. Буквы «а» закручивались внутрь, как улитки, а большие «С» были выше и у́же обычных.

Этот почерк так поразил Софи, что однажды она даже попыталась его скопировать, но тут же бросила, отругав себя за пустую трату времени. Зато Туссен, входя в кабинет, не удостаивал письмо ни единым взглядом.

Однажды, вернувшись из школы, Софи и Туссен обнаружили прислугу в страшном беспокойстве, потому что Адель без умолку рыдала, требуя еды: было уже четыре часа, а Селин еще не вернулась.

— Надеюсь, козочка, которую маркиз де ла Поммельер обещал прислать из деревенского поместья, скоро прибудет, — вздохнула Соланж. — Этот бесенок и слышать не желает о бутылке.

— Может, попробуем дать ей немножко меда? — предложил Туссен, скидывая шубу. Он помнил, что на Кубе, в большой хижине, где жили рабы, матерям приходилось возвращаться к работе, когда младенцам было всего несколько дней от роду, а назад работницы приходили лишь поздно ночью. Поэтому несчастных детей кормили молоком только дважды в сутки: после возвращения матери и четыре часа спустя, перед ее уходом. Остаток дня они плакали, страдая от голода. Старые рабыни, которые больше не могли работать, присматривали за младенцами и давали им попить густого и сладкого сока сахарного тростника.

Соланж была против использования новых мер без согласия хозяйки. Кто его знает, что там понаписано в священных текстах этого графа Пьетро Верри и философа Руссо….

Но Адель кричала так громко, что иногда казалось: она вот-вот задохнется. А мед, в сущности, продукт не опасный, особенно если учесть, что, когда у Адели резались зубки, мать сама намазывала его девочке на десны, чтобы унять боль.

— Но только на вашу ответственность, — уступила в конце концов няня.

Поэтому, когда примерно четверть часа спустя Селин Варанс вернулась домой, она нашла свою дочь на руках у Софи, а перед ней баночку с медом и Туссена, очень осторожно кормившего Адель с серебряной ложечки.

— Простите, что опоздала! — в волнении воскликнула Селин. — Случилось кое-что… Мне пришлось дожидаться месье Тальони… Да, мое золотко, знаю, знаю, что ты голодная. Иди ко мне.