Александр Долгов - Спасти Цоя [litres]

Прошло еще достаточное количество времени, прежде чем командирам удалось навести порядок в своих подразделениях. И мало-помалу спонтанно возникший бедлам прекратился, отряды наконец-то начали строиться на льду – каждый под своим стягом и в строго оговоренном порядке. В авангарде колонны встали главные силы войска: тяжеловооруженные конные рыцари ордена Меченосцев с орденскими слугами, сержантами и оруженосцами, ведомые своим предводителем магистром Фолквином. Они выглядели контрастно на фоне остального войска прежде всего за счет униформы – белые плащи с нашитыми на них красными крестами и мечами и глухие шлемы с прорезями для глаз смотрелись грозно, если не зловеще. Вслед за меченосцами встали светские рыцари-пилигримы, прибывшие в прошлом году из Тевтонии, на щитах и вымпелах которых какие только не красовались гербы и затейливые узоры, а также не очень большое количество рыцарей-вассалов епископа Альберта, состоявших у него на службе и постоянно проживавших в Ливонии, как и братья-меченосцы. За рыцарями выстроились все остальные – отряд, снаряженный горожанами Риги и ополчения крещеных ливов, леттов и эстов. Колонну, растянувшуюся на пару километров, замыкал несметный обоз, а также конный арьергард легковооруженных воинов.

Наконец вновь запели трубы, объявляя о начале движения, и армия – кто верхом, кто на санях, а кто и в пешем порядке – неторопливо тронулась с места. Почему неторопливо? – ну, я уже говорил про это, было чертовски скользко, лед валил всех подряд без разбору, поэтому шли крайне осторожно, передвигались почти с черепашьей скоростью. Но шум от движущегося войска все равно был подобен сильному грому: лязгало оружие и латы, сталкивались на ходу сани, ржали кони, кричали люди, падали и поднимались лошади… Лишь только войско двинулось вперед, как из-за хмурой серой тучи, нависшей над южным краем горизонта, выглянуло зимнее январское солнце, что все расценили не иначе, как добрый знак, божественное благословение с небес.

Епископ Альберт со свитой стоял на правом берегу Пернау, с невысокого холма он провожал взглядом проходящие отряды, отечески взирая и осеняя крестным знамением христово воинство… На его груди сиял большой серебряный крест с распятием на перекрестии, искрившийся в холодных солнечных лучах. Удовлетворенная улыбка озаряла его лицо – давно уже Ливония не видела столь грозного войска!

За день проходили не больше десяти километров. Спали под открытым небом, не разжигая костров, маскируясь и опасаясь, что свет от огня заметят на островах и раньше времени поднимут тревогу. Все стойко переносили тяготы и лишения ледового похода, никто не роптал. Хорошо еще, что морозы ослабли, а то бы совсем худо пришлось.

Что касается самочувствия Генриха, как я уже упоминал, после прибытия к месту сбора, он быстро пошел на поправку. Стал понемногу ходить, опираясь на палку, и даже в походе порой пытался идти наравне с паствой, но, конечно, бо́льшую часть пути передвигался все-таки на санях, оно и понятно – разве можно было перетруждать больную ногу?.. Кроме всего прочего – повторяю вновь – было очень скользко и можно было запросто упасть, подвернув ногу – зачем зря рисковать?.. Его выздоравливающая нога не могла меня не радовать. Печалило другое. Его внутренний настрой… Его настроение было чрезвычайно подавленным, даже… запредельно депрессивным. Я ни разу за время путешествия не увидел улыбки, глаза – тусклые, без искры жизни, лицо страдальца. Он постоянно о чем-то сосредоточенно размышлял, спал намного меньше, чем во время болезни, появился и аппетит, но подавленность не оставляла… не сходила с его лица печать отрешенности. Я долго не мог понять, в чем дело. Вроде как человек пошел на поправку. Должен радоваться, что выкарабкался, а пребывает в унынии. И наконец, улучив момент, когда Генрих встал на лед, чтобы размять ноги, и заковылял с палкой рядом с санями, напрямую спросил, что его беспокоит.

– Хорошо, что ты меня об этом спросил, Конрад, – ответил он, – а то я никак не мог начать этот непростой разговор… видишь ли, последнее время меня мучают дурные предчувствия.

– Какие предчувствия? О чем это вы, учитель? – не понял я.

– О смерти, Конрад… о собственной смерти, смердящий запах которой я уже чувствую рядом с собой.

Его слова сразили меня наповал. Что он такое говорит? Какая смерть? Ведь он пошел на поправку… Не подав вида, что он меня напугал своими речами, я деланно принюхался, набрав полную грудь морозного воздуха, выдохнул и нарочито бодрым голосом проговорил:

– Учитель, вы явно перегибаете палку, на мой взгляд вокруг нас веет только зимней свежестью!

Он не поддержал моей фальшивой игры и только криво усмехнулся.

– Теперь мне не до шуток, мой добрый мальчик, мы с тобой идем на войну, а там людей обычно убивают… я знаю это не понаслышке, Конрад, сам не раз смотрел в лицо смерти… Давеча, ты меня пытал, какой по счету для меня сей поход. Так вот, совсем неважно, какой он по счету, важно – другое, то, что он для меня будет последним. Я знаю это наверняка. Это правда.

Я не знал, что ему ответить. От ужаса у меня просто волосы встали дыбом. А он продолжал говорить спокойным тоном, как будто речь шла об обычных вещах.

– Ладно, Конрад, успокойся, я не хотел тебя напугать, – он долго смотрел на мое расстроенное лицо, – …и в общем-то разговор у нас совсем о другом… постарайся понять меня правильно… ты сможешь, ты умный… я нисколько в этом не сомневаюсь, потому что хорошо узнал тебя за то время, что мы вместе… но ближе к делу… все мы – смертны, и у каждого из нас свой час… но чтоб ты знал, меня в большей степени беспокоит не срок моей жизни, а время жизни моей рукописи, ибо человек бессмертен в делах своих… «Хроника» – главное дело моей жизни, еще не завершена, и что-то мне подсказывает, что именно тебе суждено ее дописать вместо меня…

Когда он так сказал, у меня аж дух перехватило, ничего себе, думаю, заявочки, а вслух только заметил:

– Полно вам, учитель, с чего вдруг вы завели такую мрачную песню? Я с радостью окажу вам любую помощь, если надо, то напишу и целую главу за вас, только, пожалуйста, очень прошу: забудьте о печальных мыслях! К чему подобные разговоры?

Но Генрих продолжал гнуть свое… Устав идти и усевшись в сани, он начал давать мне подробные инструкции, как в будущем надо выстраивать работу, да, в общем-то, я и так все знал, полгода работая с ним над рукописью рука об руку, но, если коротко, то его рекомендация сводилась к двум главным вещам – постоянно находиться в гуще событий, знать все изнутри, и скрупулезно фиксировать увиденное и услышанное в мельчайших подробностях. Особенно важны детали, которые со временем стираются из памяти… ради истины и правды слова… «Знай, Конрад, кроме тебя, в Риге это никому не под силу… верю в тебя, мой добрый ученик. Верю, что ты справишься».