Александр Долгов - Спасти Цоя [litres]

Тут позади нас громко хрустнула сухая ветка, и в ту же секунду я увидел, как смертельным ужасом исказилось лицо Ольги, одновременно услышав тяжелую поступь бегущего к нам то ли человека, то ли зверя. Повернув голову, я увидел, что то не зверь, а отец Ольги. Вот он рядом… замахивается на бегу тяжелой дубинкой… чудовищный удар по голове… Больше не помню ничего.

…Уже вечерело, когда я очнулся. В наступивших сумерках трудно было что-то разглядеть, к тому же картинка плыла перед глазами. Попытался встать – безуспешно. Даже на карачки подняться не удавалось, всякий раз валился наземь из-за адского головокружения. Нестерпимо ломило голову, ощупал больное место – большая рана с запекшейся кровью. Но мне было не до нее… Где Ольга? Чувствовал, что она где-то рядом. Позвал – нет ответа. Каким-то чудом все же сумел разглядеть ее темный силуэт. Безжизненная, она лежала метрах в двух от меня. Кое-как подполз к ней, ощупал – тело было холодным и липким от крови – и почти сразу обнаружил торчавший вертикально кинжал (да, тот самый), он был загнан под ее левую грудь – по самую рукоять. Меня отбросило в сторону и вырвало. В голове не укладывалось, как могло совершиться такое? Родной отец… Разве мог ожидать я столь жестокого кровавого исхода? Разум отказывался принимать произошедшее… Сотрясаемый рыданиями, перепачканный с головы до ног кровью, жалкий и убогий, я оплакивал Ольгу, пока не отключился.

Утром, когда едва рассвело, и ко мне частично вернулось зрение, я увидел, что на дубе на одном из толстых суков висит куль или мешок, долго не мог распознать, все приглядывался и приглядывался, наконец понял, что это – отец Ольги, повесившийся на своем широком кушаке. Финальный аккорд кровавой семейной драмы еще больше поверг меня в ужас… И я снова впал в беспамятство.

Меня нашли только к вечеру. Генрих организовал поиски еще прошедшей ночью, не на шутку встревожившись за меня. Я пребывал в ступоре, совсем не реагируя на то, что меня отыскали. Никаких проблесков жизни, полная апатия и нежелание жить после свершившейся трагедии. Всю дорогу, пока меня несли в монастырь, я тихо нашептывал строки о златокудрой красавице, еще не воспетой Гейне, но давно известные мне, сам не знаю почему, может, таким вот странным образом решил замолить душу невинно убиенной Ольги.

У меня была основательно проломлена голова, я заработал сильнейшее сотрясение мозга и получил жесточайший стресс. Генрих понимал, что везти меня на Имеру в подобном состоянии равносильно умышленному лишению жизни, и монастырский лекарь рекомендовал мне полный покой. Поэтому Генрих до поры до времени отказался от первоначальных планов, и я угодил в монастырскую больницу, где спал на правах тяжелобольного на тюфяке и подушке, набитыми ароматным сеном, о чем, кстати, некогда мечтал. Да, думалось мне, мечты и в самом деле материальны. Как надо быть осторожными со своими помыслами… И еще думалось мне почему, почему все, с чем я соприкасался, приближался, вступал во взаимоотношения, непременно умирало, исчезало, превращалось в тлен?.. Господи, если б я только знал о том, какой чудовищной трагедией закончится мое знакомство с Ольгой, я бы обходил стороной русское подворье, никогда бы не подошел к ней, лишь бы она была жива! Все мы умны задним числом…

Ольгу похоронили, как сообщил мне Генрих, на русском участке кладбища, а ее отца – за пределами городских стен, как и положено по христианским законам поступать с детоубийцами и людьми, наложившими на себя руки.

В тот день, когда мы наконец отправились на самую окраину Леттии, в Ригу из Висби с острова Готланд пришли корабли с немецкими купцами. Те поведали, что папский легат после трехнедельного стояния в Динамюнде на пути в Готландию повстречал в море флотилию пиратских кораблей эзельцев, возвращавшихся домой после успешного набега на побережье Швеции, где они несколько недель безнаказанно промышляли – грабили деревни и жгли церкви. Напасть на тевтонов эзельцы не посмели, потому что немецкие корабли были оснащены грозными баллистами и катапультами, которых у пиратов не было, но проходя мимо встречным курсом не преминули похвастать захваченной добычей в том числе и плененными шведками-христианками, с которыми обращались крайне варварски, заставляя женщин прелюдно раздеваться, демонстративно хватали их за интимные места, а сопротивлявшихся жестоко избивали. Одну из них в устрашение остальным даже беспощадно выбросили за борт.

Папский легат был потрясен увиденным и возмущен до глубины души подобными издевательствами. Поэтому зайдя в Висби 6 июля он призвал всех тамошних христиан принять знак святого креста во отпущение грехов, чтобы отомстить криводушным эзельцам. Тевтоны Готланда сразу откликнулись и послушно приняли крест – немецкие купцы тут же кинулись покупать боевых лошадей и военное снаряжение, готовясь к новому крестовому походу, но готы и датчане отказались, не услышав слова Божьего.

Я понял, какую страшную новость принесли с собой тевтонские купцы – весть о скорой войне.

Весть о том, что епископ Альберт спешно собирает христианское войско для похода на Эзель, дошла до нас вскоре после Рождества. Покинуть берега Имеры мы должны были уже давно, чтобы возвратиться в Ригу еще до рождественских праздников, но нашим планам помешала беда, случившаяся с Генрихом. Он частенько наведывался в близлежащую сосновую рощу, чтобы предаться уединению и спокойно поразмыслить… О чем? Ведомо только ему. Имея привычку прихватывать из леса вязанку хвороста, чтобы от его прогулки была хоть малая польза для дома, он и тогда как обычно тащил большую охапку сухих сосновых веток. Погруженный в свои думы, он потерял бдительность, к тому же глядеть под ноги мешала поклажа и наступившие сумерки, вот на свою беду он и угодил в капкан, поставленный на звериной тропе леттами-промысловиками. Капкан был большой – волчий, выбраться из него самостоятельно Генриху не было никакой возможности. Все, что оставалось – терпеливо ждать помощи, не паникуя и не пытаясь освободиться, тем он только навредил бы ноге. В бездействии тоже таилась опасность: он мог быстро замерзнуть, ведь день был морозный, но… в крайне горестном положении его выручила моя зажигалка, преподнесенная дорогому учителю ко дню рождения весной прошлого года, тогда как раз заканчивалась работа над рукописью. Генрих, помнится, растроганный моим вниманием до глубины души, долго изумлялся непостижимой таинственности подарка, пытаясь осознать принцип ее действия. Не вдаваясь в технические подробности, я представил зажигалку, как замысловатую вещицу из Византии, вымененную мною у русского купца за серебро, вещь, способную заменить кресало, кремень и трут вместе взятые, этакую разновидность легендарного греческого огня, искусно заключенного в сверхпрочный футляр. Даря зажигалку и показывая, как она действует, я пояснил, что она, как любая вещь, имеет свой срок действия, зависящий от частоты употребления. Генрих обращался с зажигалкой исключительно бережно, пользовался крайне редко, но всегда держал ее при себе, и на сей раз она спасла ему жизнь, поскольку из набранного хвороста он смог разжечь костер и обогреться, а по яркому огню мы сумели быстро отыскать его в лесу. Повезло, что в тот день не случилось метели, а то бы… сами понимаете, что.