Александр Долгов - Спасти Цоя [litres]

С осторожностью слуги принесли бедного Генриха домой, покрасневшая ступня стала лиловой и раздулась, как кислородная подушка, рана нагноилась, ходить он, естественно, не мог, его лихорадило, бросая то в холод, то в жар. Я не отходил от постели учителя ни на шаг. В те дни, ухаживая за Генрихом, я получил от леттов – старейшин деревни, где располагалось поместье Генриха, чудо-мазь, которая, как заверили меня автохтоны, должна была вылечить больного… С благодарностью я, как умел, молился за спасителей своего доброго учителя.

В это время и пришло известие из Риги о сборе войска – епископ Альберт повелел всем христианам, способным носить оружие, собраться в устье реки Пернау – это на юго-западе Эстонии – не позднее дня памяти святых Фабиана и Себастьяна, точнее, не позднее 20 января.

Конечно, учитывая мучительное состояние Генриха, ему можно было и отвертеться, но не таков был Генрих. Все мои доводы, что ему следует остаться дома, были решительно отметены, он даже не стал меня выслушивать, и мы спешно засобирались в поход, точнее, я выполнял указания, ведь он-то лежал. Его смиренная паства также готовилась воевать. У леттов, к слову сказать, выбора особого не было: либо топай на войну, либо будь любезен – уплати в епископскую казну три марки отступных – такова официальная сумма штрафа для тех, кому хотелось «откосить». И чтобы понять, насколько платеж был неподъемен для простолюдинов, сообщу: три марки – это более полукилограмма серебра в слитках, деньги и вправду запредельные.

Наш отряд, состоявший из сотни кое-как вооруженных пеших ополченцев и полудюжины саней-розвальней, груженых продовольствием, походным скарбом, а также оружием – копьями, круглыми деревянными щитами, обитыми для прочности металлическими пластинами, и приличным запасом стрел для лучников, выступил к месту сбора христианского войска 17 января, задолго до рассвета. Примечательно, что как раз в тот самый день, когда изо всех весей Ливонии и Эстонии к берегам Пернау начало стекаться христианское войско, за тысячи километров от тех заснеженных мест, в южном солнечном Риме папа римский Гонорий III подписал важную грамоту, взывавшую «ко всем королям русским» принять как данность власть римско-католической церкви в Прибалтике. Папская грамота была написана по результатам отчета легата Вильгельма Моденского о встрече с послами Новгорода и Пскова в Риге осенью 1225 года и носила откровенно угрожающий тон, мол, не мешайте распространению веры христианской на местные языческие народы, а то заработаете божественное наказание, как недруги Ливонской церкви, которую, как всем известно, хранит сама Матерь Божья. Как вы уже поняли, грамота была написана за несколько дней до начала крестового похода на Эзель – так совпало; о точной дате в Риме, конечно, известно не было, но то, что участь эзельцев, как последних язычников того края была предрешена, в римской курии безусловно догадывались. И вот еще что: хоть грамота и не имела точно указанного адресата, но была без сомнения предназначена для тех русских князей, чьи владения граничили с землями немецких крестоносцев. Как видите, и в те стародавние времена Запад разговаривал с Востоком исключительно с позиции силы – на языке угроз. Впрочем, о самой грамоте, разумеется, в Ливонии пока никто не слышал, о ней станет известно только весной после начала навигации, когда из Тевтонии придут первые корабли с немецкими пилигримами и купцами.

Наш отряд шел и день, и ночь, почти без роздыха – обычное дело для подобных походов, когда ополчение балтов спешило соединиться с основным войском немцев. Лошади выбивались из сил, люди падали от усталости, но все продолжали идти вперед… На вторую ночь с юга задул сильный порывистый ветер, принесший оттепель, а вместе с ней и полосу аномальных ливней, все промокли до нитки, включая и Генриха, которого я хоть и заботливо укрывал от дождя звериными шкурами, но все равно не уберег, он, как и остальные, был мокрым, как мышь. Потом опять ударили морозы, температурный перепад за неполные сутки, похоже, составил градусов двадцать, никак не меньше. Все жутко страдали, не ленились мазаться животным жиром, припасенным в большом количестве, что, правда, не особо помогало – многие обморозили и лица, и руки, и ноги – трескучий мороз делал свое дело. У меня тоже была припасена склянка с растопленным бобровым жиром, и я заботливо натирал открытые части лица Генриха. Он, конечно, замерзал, лежа в санях без всякого движения, я его старался отогреть как мог, но ситуация с каждым часом становилась все хуже и хуже, вдобавок к больной ноге он еще и простыл. Начался заурядный грипп, из носа текло как из ведра, ему приходилось дышать ртом – и это на морозе.

Генрих молчал, пребывая в полудреме, а порой и в глубоком забытьи, я с тревогой бросал взгляды в его сторону – за время болезни он сильно похудел, осунулся, ел мало и нехотя, жар не спадал, его било в лихорадке… я опасался, что не дай бог начнется гангрена – как лечить тогда? – ногу отрезать? – в чистом поле? – на двадцатиградусном морозе?.. Да, было отчего прийти в ужас, мне стало совсем худо от мрачных мыслей, и пусть я до тех пор не уладил дела с Господом Богом, оставаясь по-прежнему подпольным агностиком, но в душе молился о том, чтобы Господь сжалился над бедным Генрихом, чтобы его крепкий от рождения организм взял верх над недугами… Однако… как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай, вот я и не плошал – хоть на изуродованную ступню его и вправду было страшно смотреть, но я, преодолевая брезгливость продолжал лечение, накладывал на рану чудодейственную мазь и как можно чаще менял повязку. И вскоре мне показалось, что наступило улучшение – опухоль на ноге стала спадать и рана, похоже, начала зарубцовываться.

В какой-то момент, увидев, что Генрих приоткрыл глаза, я с участием спросил:

– Учитель, как вы себя чувствуете?

Он ответил не сразу, и поморщившись, осипшим голосом произнес с оттенком фальшивой бравады:

– Сносно, Конрад, вполне себе сносно… хотелось бы, правда, чтобы… малость получше…

Я предложил ему воды, но он отказался. Тогда ни с того ни с сего я спросил, наверное, для того, чтобы просто отвлечь:

– Какой для вас по счету этот поход?

– Не знаю, Конрад, я никогда их не считал… Сколько я спал?..

Я не успел ответить, и он опять отключился. А я стал думать о Генрихе, феномене человека-летописца, создающего свой труд не в монастырской тиши и уединении, а на передовой, находясь в гуще происходящих событий… я бы его назвал фронтовым корреспондентом, только он строчил опусы не для публикации в газетной хронике, а для увековечения происходящего на пергаменах средневекового манускрипта, проявляя удивительные отвагу и храбрость. И тут я припомнил историю, рассказанную мне по секрету стариком Алебрандом, сам-то Генрих вряд ли бы ее поведал, он – не любитель хвастать про свои подвиги. Так вот, зимой 1208 года, когда эсты совершили очередной набег на Толову, одну из обширных областей Ливонии, граничившей на севере с Эстонией и населенной преимущественно леттами, Генрих, в качестве священника, прибывшего исповедовать, оказался в одном из тамошних замков – Беверине. Он был послан для отпущения грехов новообращенным леттам. У стен замка разгорелось ожесточенное сражение между язычниками-эстами и крещенными леттами. Чтобы ободрить и поднять дух осажденных, Генрих поднялся на замковый вал и стал осенять крестным знамением сражающихся леттов, не обращая внимания на летавшие вокруг него смертоносным роем стрелы, копья и дротики. Он громко молился, пел псалмы и даже… играл на трубе. Для эстов, к слову сказать, неведомая труба, блиставшая медью, была не просто экзотической дудкой, если хотите, даже волшебной, ведь из заморских музыкальных инструментов той поры они знали лишь арфу и цитру, поэтому, заслышав трубные зовы, пробирающие до печенок, пришли в минутное замешательство, этого оказалось достаточно, чтобы летты, вдохновленные героической проповедью, смяли ряды эстов и обратили их в бегство. Ну, как? Впечатляет? Неудивительно, что я боготворил Генриха, с трепетом и самозабвением ухаживал за ним, желая поскорее вернуть его к жизни.