Александр Долгов - Спасти Цоя [litres]

…К исходу третьего дня еще до захода солнца мы добрались до устья Пернау. Эта местность, как я слышал, славилась самыми высокими песчаными дюнами в Эстонии, подтверждаю – так оно и есть, только вместо песка, само собой, мы увидели вокруг снежные барханы. Перемахнув через последний холм, редко усеянный стройными соснами, и подняв вверх облако из снежно-молочной пыли, мы вышли к левому берегу реки, намертво скованной льдом, и остановились там, пораженные представшей перед нами картиной: внизу, насколько хватало глаз, и на левом и правом берегах – все было сплошь усеяно шатрами, палатками и шалашами – их было не счесть… Из лагеря, по которому непрестанно туда-сюда сновали темные фигуры воинов и гарцевали всадники, до нас доносилось отдаленное ржанье лошадей, крики и смех людей. Ярко полыхали костры, маня к себе теплом, уютом и, конечно же, повсеместно жарившимся на огне мясом, сладостный запах которого гулял по лагерю и его окрестностям. Я видел, как у измученных бойцов нашего отряда, за три дня отвыкших от горячей пищи, от дурманящего аромата в момент раздулись заиндевевшие ноздри, от него и впрямь можно было сойти с ума. У меня самого – чего уж там! – тоже затрубило в животе. Впрочем, до ужина и отдыха еще было далеко…

Я осторожно разбудил Генриха, чтобы сообщить ему радостную новость:

– Мы добрались…

Медленно он приходил в себя после тяжелого сна, я помог ему приподняться. Он долго смотрел на широко раскинувшийся лагерь. Убедившись воочию, какие могучие крестоносные силы собраны в единый кулак, Генрих удовлетворенно произнес:

– Да, на этот раз эзельцам не устоять перед войском Христовым и Божий суд наконец-то свершится над язычниками, ибо они сеяли ветер, то пожнут и бурю!

Отрадная картина будто умножила силы моего учителя, глаза ликующе засветились, и я ощутил его благодарное рукопожатие. С той минуты Генрих, воодушевленный увиденным, стал стремительно выздоравливать…

Я же постараюсь растолковать вам смысл сказанных им слов… Дело в том, что немцы дважды пытались подчинить себе эстов с острова Эзель, но оба раза безуспешно. Первый раз зимой 1217 года в отместку за то, что летом, двумя годами ранее, эзельцы перекрыли вход в гавань в устье Даугавы, что рядом с монастырем Динамюнде, они намеренно тогда затопили корабли и лодки, груженые камнями, а также устроили вместилища из бревен, также заполненные камнями, стремясь хитрым способом перегородить для рижан выход в море. Подобную дерзкую попытку немцы, конечно, не могли оставить без ответа. В 1217 году, несмотря на то что христианское войско и дошло по льду до острова, но взять приступом хотя бы один из эзельских замков помешали сильнейшие морозы, тогда крестоносцы ограничились грабежом нескольких деревень, многие погибли от холода на обратном переходе в Ригу. Через год рижане снова назначили сбор войска для похода на непокоренный остров, однако в ту зиму шли обильные дожди, лед на море сошел рано, и до Эзеля было не добраться.

Словом, и через десять лет после первого похода остров по-прежнему оставался для крестоносцев крепким орешком. Но, похоже, теперь эзельским язычникам пришел конец, немцы сосредоточили в устье Пернау несметное войско – двадцать тысяч человек – сила серьезная! Поход был назначен на следующий день после празднования дня Фабиана и Себастьяна. В праздничный день 20 января епископ дал возможность людям отдохнуть, набраться свежих сил перед тяжелым и продолжительным ледовым походом. Предстояло преодолеть почти сотню километров, хотя по прямой через сушу, а потом по льду до замка Монэ, первой точки в длинном списке нынешней крестоносной экспансии, расстояние составляло не более пятидесяти. Однако его преосвященство по какой-то причине отдал приказ идти по льду непосредственно от устья Пернау вдоль западного эстонского побережья, предполагаю, что для немцев более протяженный путь являлся проторенной дорожкой, которой они уже добирались до Эзеля.

Замок Монэ располагался на острове Моон, в наше время от него не осталось и следа. Моон – это один из четырех крупных островов Моонзундского архипелага, третий по размерам. Эсты его называли Муху, что означает «шишка на голове». Если посмотреть на карту, то Моон или Муху – как хотите, так и зовите – и вправду точно шишак на лбу нависает над восточным берегом Эзеля. Два острова разделяет узкая полоска пролива Малый Зунд. Предполагалось, что после взятия замка Монэ, крестоносное войско пойдет дальше – вглубь Эзеля, самого большого острова архипелага.

Наутро после праздника состоялась торжественная месса, которую провел сам епископ Альберт под величественные звуки портативного органа, специально привезенного из Риги; потом крестоносцы принялись чистить оружие, подгонять снаряжение, седлать коней, словом, готовились по первому зову двинуться в путь. Лагерь к этому времени был уже снят, шатры и палатки убраны, поклажа заблаговременно погружена в обозы, а лошади запряжены в сани. На месте бивака остались лишь черные отметины от недавно полыхавших костров да грязный снег, истоптанный бесчисленными людскими и лошадиными следами. Столпившись на двух берегах и бессмысленно глазея друг на друга, все ожидали команды. И только светские рыцари-пилигримы, эти выскочки и забияки, известные своей недисциплинированностью и безрассудством, решив помериться удалью меж собой и взнуздав коней, выскочили на лед… Однако не учли, что все ледовое пространство – речное и морское – после недавних проливных дождей и ударившими вслед за ними морозами сделалось исключительно скользким и гладким, как стекло, по льду можно было запросто кататься без коньков; так что рыцарям долго красоваться не пришлось, едва только ступили на коварную поверхность, как лошади разом попадали вместе с неосмотрительными железными седоками – вот смеху-то было! Воины чуть не надорвали животики, глядя на «великолепное» зрелище, что, впрочем, прибавило им бодрости и приподнятого настроения.

Спустя некоторое время после этого конфуза рижский епископ подал знак рукой начать движение, видимо, к тому моменту собрал доклады командиров о готовности их отрядов. Что тут началось! – разом застучали барабаны, призывно заголосили трубы, военная музыка оглушала и одновременно будоражила, от нее закипала кровь в жилах. Я ошеломленно смотрел по сторонам, наблюдая, как все разом пришло в движение: и пешие, и конники, и обоз, все торопились выйти поскорей на лед, стремясь оказаться в первых рядах… «Торопятся, словно боятся опоздать на поезд, хотя этот самый поезд – они сами», – с усмешкой подумал я, глядя на возникший хаос. Поднялась невообразимая суета и сутолока – вокруг вершилось настоящее столпотворение: сбившись в кучу, вопили, с яростными криками ругались меж собой, кое-кто даже выхватывал мечи из ножен, угрожая оружием тем, кто не хотел уступать дорогу, лошади ржали и храпели, надрываясь, тщетно пытаясь сдвинуть с места сани с примерзшими за ночь полозьями. Вдруг одна из них, везущая сани со сваленными в груду камнями, громко заржала, испугавшись взметнувшегося перед мордой знамени, и встала на дыбы. Сани, продолжая по инерции двигаться, накренились на один бок. И секунды не прошло, как перекатившиеся камни опрокинули сани и лошадь, и горохом посыпались на лед, едва не проломив его… Я находился рядом, от неожиданности и страха, что зашибут ненароком, отпрянул в сторону… «Господи, зачем им понадобилось тащить сюда эти булыжники?» – удивленно подумал я, но заметив на соседних санях среди наваленных горой досок, бревен и деревянных колес лежавшее там здоровенное бревнище с громадным ковшом на конце, думаю, отлично сгодившегося для обеденной ложки Голиафа, сразу все понял. «Ложка» была метательным рычагом, а булыжники – снарядами для камнеметной машины, как я потом узнал, называемой онагром. Этакий упрощенный вариант баллисты, обычно немцы перевозили камнеметы к месту штурма в разобранном виде.