Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Но семья Врангеля, его жена и мать отрицали возможность этого. Так Врангель и умер…»

К денщику приехал родственник (фельдшер) — да кто выпускал из России родственников для встречи с близкими? Это бред! Россия была замкнута на исполинский замок.

А в 20—40-е годы, отчасти и 50-е за «иностранного» родственника автоматически заметали в лагеря или травили подозрениями: ни продвижения по службе, ни покоя… А тут поездочка к белогвардейцу родственнику, да в дом к самому Врангелю!

Эх, наивные головы… «…Его жена и мать отрицали…» Отцы небесные!..

Да не родственник фельдшер приехал, а убийца фельдшер (уж как кстати фельдшерская причастность к практике медицины). И дело он свое исполнил отменно: «страшно кричал» враг красной России. Это же хрустально-орденоносная мечта чекистско-большевистской России! Слава республике Ленина и трудовому люду! Даешь освобождение рабочему человеку от мирового капитала!

Мать и жена Врангеля еще не встречались с подобным изощренным варварством.

Именно в эти годы в обиход войны, которую ОГПУ (Менжинский — Ягода) вело согласно ленинским догматам со всем капиталистическим миром, войдут такие средства, как похищение и убийство людей за границей, взламывание дверей и овладение архивами, умерщвление ядами и уничтожения-отравления, замаскированные под болезни «объекта». Тут на людей обрушится столь изощренная подлость, жестокость — настоящий ленинский «беспредел». Через два года чекисты похитят и расправятся с генералом Кутеповым, за ним — с Миллером. Убийцы, растлители, бандиты и блиц-мастера по взламыванию квартир будут разъезжать по всему свету и расчетливо, без следов уничтожать людей, лжесвидетельствовать, лгать, извращать факты, стравливать не только отдельных людей, но и партии и вожаков партий. Мир открыт им со своими буржуазно-дворянской моралью и всеми принятыми нормами поведения. Помните ленинское высказывание о буржуазной морали (ее просто нет для революционера)?.. Абсолютно безнравственный человек, он сделал таковой и добрую часть народа.

Лучшие условия для «работы» и выдумать было нельзя.

Профессор Алексинский «допускал» — это об отравлении Врангеля. На Лубянке же взяли и прописали «кофе» умному и отважному врагу советской власти. А чтоб было кому сварить и, чем черт не шутит, подать — нет, не послали, а командировали своего красного фельдшера. И «черный барон» (так звала советская пресса Врангеля) закричал не своим голосом от непереносимой муки. Достала-таки красная «пуля». Вбила крест в могилу барона мозолистая рука пролетариата.

Ленин не отпускал ладошки от козырька кепчонки: верной дорогой топаете, товарищи.

А Чижиков (в ту пору еще без седины и каменной неподвижности в чертах лица) уминал в трубке табак и разом представлял беспомощную неподвижность Ленина, его возню с письмами, завещаниями (все ведь старался упрятать от него, Джугашвили), а потом — и сломленную болью высокую фигуру белого вождя.

И, заволакиваясь дымом, щурясь от удовольствия — звонки нынче один ободрительнее другого, — частью сознания все продолжал видеть обездвиженные тела… По его воле распорядилась история. Ежели ее (историю) в тиски…

Глухо, ровно гудел маховик государственной машины. Сталин всем телом воспринимал налаженность хода машины, его, сталинскую, особенность этого хода…

Как убежденный монархист Шульгин сохранял в эмиграции тесные отношения с Врангелем. Естественно, в воспоминаниях он обращается и к тому времени.

«В молодости Петр Николаевич много кутил. Жена его, Ольга Михайловна, очень умная женщина, рассказывала:

— Я никогда его не упрекала… Это только разделило бы нас… Он стал бы жалеть, что женился. Я действовала иначе. Как-то утром он возвращается в восемь утра, я сижу за кофе и подаю ему.

— Зачем ты так рано встала?

— Нет, я не вставала рано.

— Так как же? Сейчас восемь часов.

— Да, восемь… Но я не ложилась…

— Что же ты делала?

— Поджидала тебя!

— Какое безобразие!

На следующий день он пришел на час раньше. А потом еще раньше. И наконец, перестал уходить вечером. И разучился кутить…

Во время гражданской войны Врангель не кутил. Но когда другие веселились, он иногда плясал легзинку, причем ему все время стреляли из револьвера под ноги…

Обращаясь к выстроенным частям, он не говорил им «братцы» или «ребята», а здоровался так:

— Орлы!

И солдаты, быть может, чувствовали некоторый подъем душевный… от такого обращения…

Врангель обладал неким даром гипнотизма. Иногда он спорил со мной и приводил разумные доводы. Но вместе с тем, одновременно, его стальные глаза давят меня, что-то внушая…

У него было четверо детей — две девочки, два мальчика…»

Это покажется выдумкой, фантазией, но это было именно так: в 1918–1920 гг. мать белого вождя Врангеля находилась в красном Петрограде, в котором год за годом вымирали от голода, стужи, болезней сотни тысяч людей. Гибель от разных природных неблагополучий — это не совсем то, что требовалось ВЧК. Важно было, дабы сия погребальная цифирь округлялась преимущественно за счет классово чуждых. Тут природа могла стать союзницей чекистского братства, которое и помогало ей разрушением условий, в коих только и могли выжить эти самые классово чуждые (естественно, к ним были отнесены и интеллигенты).

По чистой случайности баронесса М. Д. Врангель осталась одна в красном Питере. Муж (отец белого вождя) оказался отрезанным в Ревеле. Сын строил белое дело на Юге.

О нереальном могильном бытии в ленинском Петрограде баронесса рассказала в очерке «Моя жизнь в коммунистическом раю». В посвящении к этому очерку-воспоминаниям написано: «Моим внукам». Было что завещать внукам.

«.. Прожив в Петрограде с 1918 года до конца 1920 года, я, несмотря на все ужасы жизни и особо щекотливое личное мое положение, уцелела каким-то чудом (в 1918 г. баронессе исполнилось шестьдесят. — Ю. В.) [87] В отрывке выдержаны стиль и орфография М. Д. Врангель. . Жила я под своей фамилией, переменить нельзя было, так как очень многие меня знали. Но по трудовой книжке, заменявшей паспорт, я значилась: девица Врангель, конторщица. А служила я в Музее Города, в Аничковом Дворце, 2 года состояла одним из хранителей его — место «ответственного работника», как говорят в Совдепии. Ежедневно, как требовалось (так как за пропускные дни не выдавалось хлеба по трудовым карточкам), я расписывалась своим крупным почерком в служебной книге…

Позже, в другом месте моего жительства, я была прописана как вдова Веронелли, художница. Письма я писала под третьим именем…

Проедая помаленечку, вдвоем с прислугой, деньги, вырученные за продажу вещей, жутко делалось, а что же дальше? Цены все лезли и лезли… Старушка (хозяйка моя) сбежала в окрестности, рассчитывая, что там подешевле, но вскоре умерла от истощения… Прислуга моя то и дело падала без чувств от утомления, стоя в хвостах, полуголодная, за советским хлебом и селедками… Напившись ржаного кофе без сахара, конечно, и без молока, с кусочком ужасного черного хлеба, мчалась на службу, в стужу и непогоду, в рваных башмаках, без чулок, ноги обматывала тряпкой… Питалась я в общественной столовой с рабочими, курьерами, метельщицами; ела темную бурду с нечищеной гнилой картофелью, сухую, как камень, воблу или селедку, иногда табачного вида чечевицу… Сидя за крашеными черными столами, липкими от грязи, все ели эту тошнотворную отраву из оловянной чашки оловянными ложками. С улицы прибегали в лохмотьях синие от холода, еще более голодные женщины и дети. Они облипали наш стол и, глядя помертвелыми, белыми глазами жадно вам в рот, шептали: «Тетенька, тетенька, оставьте ложечку», — и, только вы отодвигали тарелку, они… набрасывались на нее, вырывая друг у друга, и вылизывали ее дочиста…