Борис Шелепов - Их было трое

…Ахметка отчаянно греб единственным веслом. А с другой стороны стремительное течение выпрямляло лодку, и она быстро подавалась к берегу.

Костя обернулся, сложил ладони рупором и закричал:

— Плыви-и-и, скорей-ей!

— Скоре-е-ей! — как эхо, подхватил Ахметка.

На левом берегу, где остался Знаур, снова раздались выстрелы. Костя увидел, как их друг, отстреливаясь, бросился в воду и поплыл. Казаки открыли огонь. Долго чернела на волнах Знауркина голова, а потом скрылась где-то в быстрине…

Почти у самого берега вражеские пули догнали и лодку. Упал Костя. Ахметка бросил весло, схватившись за руку. Но к лодке уже бежали красноармейцы…

Передний махал рукой и что-то кричал разведчикам. Теряя сознание, Костя узнал в нем своего отделенного Бибикова.

Забыв в эти минуты суровую уставную науку, бывалый русский солдат сокрушался:

— Ребятушки, родные мои! Да как же вы, соколики, рискнули плыть, не дождавшись ночи? А где же третий ваш герой, где старшой-то?..

— Там! — Ахметка махнул рукой на бурлящую говорливую Кубань.

— Ну и что с Знауром? — спросила Даухан, вытирая платочком глаза.

— Утонул, должно быть…

— Не плачь, Даша, — успокаивал Костя, сам еле сдерживая слезы. — Все-таки мы доставили бумаги в штаб, и комиссар увез их в Военный Совет, самому Орджоникидзе. Все хорошо. А пленных освободил офицер, тот, что сжег в сарае палача. Помнишь, я рассказывал…

— Почему он так поступил, этот офицер?

— Значит, совесть заговорила в человеке.

На нихасе было многолюдно. Только что прибыли с поездом молодые джигиты — демобилизованные красноармейцы из Южно-Осетинской бригады.

От самой станции Петр Икати и Семен Цебоев везли на своей бричке плакат: «Создадим в Осетии коммуну «Водопад»!» Многие недоумевали, почему именно «Водопад»? Но «босой комиссар» Икати (теперь обутый в новенькие хромовые сапоги) объяснял:

— Бойцы-осетины спасли от разгрома русскую коммуну «Водопад» и в память о той героической ночи решили и свою коммуну назвать «Водопадом».

…Звуки осетинской гармошки заполнили площадь. Белобородые старики подносили воинам роги, наполненные пивом. Пестрели, роились праздничные наряды, цвели девичьи улыбки, подобно альпийским макам в тихий июньский день. Солнце грело не по-осеннему; с юга дул теплый ветер и доносил в долину Уруха свежесть и бодрость вечных снегов.

Гул народного праздника все нарастал.

В сторонке, рядом с одетыми в черное вдовами стояла поседевшая лекарка Хадзигуа. Белые пряди волос падали на красивый лоб. Обезображенную огнем сторону лица тетушка Хадзи, как и прежде, прикрывала платком. Рассеянно и беспомощно она поворачивала голову, как будто искала кого-то.

— Вернулся ли мой сын? — спросила она людей.

— Да, он вернулся, — ответил ей политрук Икати.

— Где же он? Пусть подойдет ко мне…

Икати подтолкнул вперед робевшего подростка с перевязанной рукой. Это был Ахметка Арсланов.

— Я твой сын, нана, — молвил он.

Тихий стон вырвался из груди. Темный платок упал на плечи, обнажив обгоревшую половину лица.

— Это другой мальчик… — прошептала она.

— Меня зовут Ахметом. Я ингуш. Друг Знаура. Еще есть Костя. Он тоже приедет к тебе. Втроем мы ходили в бой. Знаур говорил: «Если меня убьют, поезжай к моей нана, будь ее сыном». Знаур прикрывал нас грудью, когда мы плыли через Кубань. Он не вернулся. Прими меня, нана, вместо него.

Многолюдный нихас замер. Сотни глаз смотрели на слепую осетинскую женщину и чернявого подростка-ингуша, стоявшего перед ней на коленях, как перед святой.

Хадзигуа тяжко вздохнула, уронив слезу на голову юноши. Прижала его к груди, тихо сказала:

— Сын мой…

— Я сам из Осетии, родился в Зильги. Отец мои, Бимболат, был красным партизаном, членом ВКП(б) с 1918 года. В 1926 году он погиб при выполнении задания по борьбе с кулацкой бандой…

Мягкий свет от плафонов льется на сцену. Энвер говорит тихо, чуть склонив голову. Чуб низко спускается на широкий умный лоб, подчеркнутый ломаными линиями кавказских бровей. Фигура подтянута. На груди поблескивает орден Красной Звезды, полученный за отличие при охране Государственной границы.

— Я хотел быть строителем, воздвигать новые дома. Окончил рабфак. Но потом думаю: послужу в славной нашей коннице, а как разобьем фашистов, вернусь к любимому делу. Народ чуял и партия предупреждала — не миновать войны.

Уже немолодой бритоголовый капитан Устинов взял со стола прозрачные листки — рекомендации. В скупых, но значительных словах заключена вера, что будет Ахсаров достойным памяти отца, Бимболата.

В легком дрожании воздуха от всплесков сильных ладоней, в дружном взлете сотен рук и приветливых взглядах Энвер прочел напутствие боевых товарищей: «Не подведи, брат, ты теперь — коммунист».

Август 1941 года. Ночь в смоленском лесу глубока и таинственна. Ютится у большака Велиж — Духовщина маленькое село Гуки. Хлопают открытые ставни, зияют пустые глазницы окон, скрипит неподвязанный журавль колодца.

Только в западной его части есть признаки жизни, но не нашей — чужой. Маячат в полумраке силуэты в касках, иногда слышен треск мотоциклов.

Здесь размещается командный пункт 78-й пехотной дивизии и отряд СС.

Полковник Готцендорф, высокий, сгорбленный, седоусый, ходит из угла в угол. С некоторых пор он говорит со своим адъютантом Зольцем только по-русски. Необходимо для постоянной практики. Столица России совсем рядом. Еще удар… Весьма возможно, что фюрер назначит его, старого прусского офицера, комендантом какого-нибудь крупного района Москвы.

— Не нравится мне осень, — мрачно говорит полковник, следуя своим мыслям. — Откуда взялись казаки с лошадьми? Танк не лезет — они лезут как зукин син…

— Герр оберст, лошадей мы будем обуздать и — на мыло.

— Идите, Курт, позаботьтесь лучше о легком ужине. Скоро полночь.

Стало тихо. В передней комнате потрескивала рация, копошились связисты и денщики.

Старый полковник присел у приемника, поймал Берлин. Диктор торжественно вещал: «Группа германских армий «Центр» генерал-фельдмаршала Теодора фон Бока победоносно движется на Москву. Смоленск взят в клещи. Девятая армия Штрауса подошла к притоку Западной Двины — реке Меже…»