Кен Фоллетт - Избранные произведения. II том

— Зачем вы приехали?

У Володи перехватило дыхание. Он был уверен, что они Сталина либо арестуют, либо казнят.

Наступило долгое молчание — и Володя понял, что они не договорились, что делать дальше. Да и как могли они договориться, если даже не знали, жив Сталин или нет?

Но что они будут делать теперь? Застрелят его? Другой возможности может не представиться.

Наконец Молотов выступил вперед.

— Мы просим вас вернуться к работе, — сказал он.

Володя еле сдержал протестующий крик.

Но Сталин покачал головой.

— Смогу ли я оправдать надежды народа? Смогу ли привести страну к победе?

Володя был потрясен. Неужели он действительно откажется?

— Может быть, есть лучшие кандидатуры, — добавил Сталин.

Он давал им второй шанс отстранить его!

Заговорил другой из приехавших, и Володя узнал маршала Ворошилова.

— Никого достойнее вас нет! — сказал он.

Ну зачем это? Вряд ли сейчас подходящее время для неприкрытой лести…

— Именно так! — вступил в разговор отец Володи.

Неужели они не дадут Сталину уйти? Как можно сделать такую глупость?

Молотов первый сказал хоть что-то разумное:

— Мы предлагаем создать военный кабинет, который будет называться Государственный комитет обороны, что-то вроде чрезвычайного политбюро с очень ограниченным количеством членов и широкими полномочиями.

— И кто встанет во главе? — быстро спросил Сталин.

— Вы, товарищ Сталин!

«Нет!» — хотелось крикнуть Володе.

Снова наступило долгое молчание.

— Ну хорошо, — сказал наконец Сталин. — А кто же еще будет у нас в комитете?

Берия шагнул вперед и начал предлагать кандидатуры.

Все кончено, понял Володя. Он чувствовал себя разбитым от отчаяния и разочарования. Они упустили свой шанс. Они могли отстранить тирана, но мужества не хватило. Как дети жестокого отца, они испугались, что без него у них ничего не выйдет.

Фактически дела обстояли еще хуже, понял он с растущей тоской. Возможно, у Сталина действительно был срыв — у него действительно был больной вид, — но при этом он сделал гениальный политический ход. Все те, кто мог бы его заменить, находились в этой комнате. В тот момент, когда его несостоятельность была выставлена на всеобщее обозрение, он заставил своих соперников просить его вновь вернуться к руководству. Он подвел черту под своей ужасной ошибкой и дал самому себе возможность начать с чистого листа.

Сталин не просто вернулся.

Он стал сильнее, чем когда-либо прежде.

Кому могло бы хватить смелости заявить публичный протест против того, что происходит в Акельберге? Карла и Фрида видели это собственными глазами, и еще у них была свидетельница Ильза Кениг, но теперь им был нужен адвокат. Никаких выборных представителей больше не было: депутатами рейхстага были теперь только нацисты. И настоящих журналистов тоже не было, одни писаки-подхалимы. И судьи все были назначенцами, угождающими правительству. Карла никогда раньше не понимала, как ее защищали политики, газетчики и юристы. Без них, видела теперь она, правительство могло делать все, что угодно, даже убивать людей.

К кому они могли обратиться? У поклонника Фриды, Генриха фон Кесселя, был друг, католический священник.

— Петер был самый умный парень в моем классе, — сказал Генрих. — Хотя его не очень любили за то, что он держался несколько заносчиво и чопорно. Однако я думаю, что он нас выслушает.

Карла подумала, что попробовать стоит. Ее пастор, протестант, им сочувствовал, пока гестапо не запугало его и не заставило молчать. Может быть, так случится и с этим. Но что можно сделать еще, она просто не знала.

И вот в воскресенье, ранним июльским утром, Генрих повез Карлу, Фриду и Ильзу в церковь Петера в Шенберге. Генрих в черном костюме был очень красив; все девушки, чтобы вызывать больше доверия, надели свою форму медсестер. Они вошли в церковь через боковую дверь и прошли в маленькую пыльную комнату с несколькими стульями и большим шкафом. Они застали отца Петера одного, погруженного в молитву. Он, должно быть, услышал, как они вошли, но еще с минуту оставался на коленях, прежде чем встать и приветствовать их.

Петер был высокий и худощавый, с правильными чертами лица и аккуратной стрижкой. Карла подсчитала, что если он ровесник Генриха, то ему двадцать семь лет. Он встретил их хмуро, не заботясь о том, чтобы скрыть досаду, что его побеспокоили.

— Я готовлюсь к мессе, — сказал он сурово. — Генрих, я рад видеть тебя в церкви, но сейчас вы должны меня оставить. Встретимся после мессы.

— Петер, у нас неотложное дело к тебе как к духовному лицу, — сказал Генрих. — Присядь, мы должны сказать тебе нечто очень важное.

— Вряд ли ваше дело важнее, чем месса.

— Важнее, Петер, поверь мне. Через пять минут ты согласишься.

— Хорошо.

— Это моя девушка, Фрида Франк.

Карла удивилась. Фрида стала его девушкой?

— У меня был младший брат, — начала Фрида. — Он родился с расщеплением позвоночника. В начале этого года его перевели в больницу Акельберга, в Баварии, обещая особое лечение. Вскоре мы получили письмо с сообщением, что он умер от аппендицита.

Она взглянула на Карлу, и та продолжила рассказ:

— А у моей служанки был сын с повреждением головного мозга. Его тоже перевели в Акельберг. Служанка получила в тот же самый день точно такое же письмо.

Петер развел руками, словно говоря: «Ну так что же?»

— Я уже слышал нечто подобное. Это антиправительственная пропаганда. Церковь политикой не занимается.

Какая чушь, подумала Карла. Церковь по горло погрязла в политике. Однако она оставила эту мысль при себе и продолжила свой рассказ:

— Но у сына моей служанки не было аппендикса. Его удалили два года назад.

— Я вас умоляю! — сказал Петер. — Ну и что это доказывает?

Карла обескураженно замолчала. Петер явно был настроен против них.

— Погоди, Петер! — сказал Генрих. — Ты еще не все слышал. Вот — Ильза, она работала в этой акельбергской больнице.

Петер выжидательно взглянул на нее.

— Отец, я была воспитана в католической вере… — сказала она.

Этого Карла не знала.

— Но я плохая католичка, — продолжала Ильза.

— Дочь моя, благ один Господь, не мы, — благоговейно ответил Петер.

— Но я знала, что совершаю грех, — и все равно делала это, — сказала Ильза, — мне приказывали — и я боялась ослушаться… — И она заплакала.

— Что же ты делала?

— Я убивала людей. Ах, отец, простит ли меня Господь?

Священник воззрился на молоденькую медсестру. Теперь он уже не мог отмахнуться, объявить пропагандой: он видел перед собой страдающую душу.

Он побледнел. Остальные молчали. Карла затаила дыхание.

— К нам в больницу на серых автобусах привозят инвалидов. Но никакого особого лечения они не получают. Мы делаем им инъекцию — и они умирают. Потом мы их кремируем… — Она посмотрела на Петера. — Получу ли я когда-нибудь прощение за то, что я это делала?