Джеральд Гордон - Да сгинет день...

Джин сидела рядом с Энтони за рулем, и он наблюдал за ней.

— Но вы этого не делаете? — с легкой усмешкой спросил он.

— Конечно, нет! Иначе у меня не оставалось бы времени на постановку голоса, театральное искусство, чтение книг и на всю ту благотворительную работу, которую я веду, и... и... и на всякие другие вещи... вы знаете, о чем я говорю.

— Да, разумеется, — серьезно отозвался он. — Я просто пошутил. Вы не та женщина, которая даст избаловать себя чересчур мягкотелому отцу или кому-нибудь другому.

Он подсмеивался над ней, но она принимала все за чистую монету, и лицо ее в слабом свете щитка сияло улыбкой.

— Посмотрите, — сказал он, указывая на мерцающие огоньки, рассеянные внизу долины. — Кейптаун, заснувший под дождем. Прекрасная тема для сонета, не правда ли?

— Вы пишете стихи? — поинтересовалась она.

— Так, кое-что. Пытаюсь. А вы?

— Что за глупости! Я недостаточно умна для таких вещей, — ответила Джин. — Весь ум нашей семьи сосредоточился в Артуре. Он раньше, бывало, помешал довольно много стихов и прозы в «Колледж куотерли».

— А теперь больше не пишет?

— Нет, в наши дни мода на политику. Тут он сводит нас с ума.

— Каких же он придерживается взглядов? — с интересом спросил Энтони.

— Ах, все это возня с цветными, туземцами и тому подобные вещи. Вы ведь знаете, в чем дело. Он просто помешался на этой «сегрегации».

Энтони вздрогнул, и едва заметная жилка у него на шее начала непроизвольно подергиваться.

— Ваш брат одобряет политику сегрегации? — осторожно спросил Энтони.

Она громко рассмеялась.

— Что за глупости! Как раз наоборот. Он совсем сошел с ума. И, боже мой, что он говорит! Вам стоило его послушать, когда он на днях спорил с Генри.

— А какие же у Генри взгляды?

— Генри великий защитник всей этой сегрегации. Видели бы вы, с каким жаром они об этом спорили. Очень забавно было их послушать. Оба воспринимают все так серьезно. Я убеждена, что вас бы это рассмешило, Тони,

— Да, — отозвался он.

Машина въехала в большой парк Эвонд-Раста. Из решетчатых окон лился нежный, манящий свет. Они проехали увитую виноградом арку, которая вела к гаражу.

— Я хочу кое о чем поговорить с вами, — сказала Джин, искусно проводя машину в ворота. — Видите ли, Генри в меня влюблен.

— Ну что же, он, мне кажется, славный малый.

Джин выключила мотор и потушила фары. Горели лишь маленькие боковые лампочки да огонек щитка.

— Да, он славный. У него много интересных друзей. Мы бываем вместе в приятных компаниях. Конечно, папа тоже знает многих из этих людей, но я одна не могла бы проникнуть в их круг без такого светского молодого человека, как Генри.

— Вы имеете в виду, что он хорош в качестве сопровождающего?

— Нет, не совсем так. Но, видите ли, я не... Джин помолчала, и в тусклом свете он заметил, как она слегка придвинулась к нему. — Я не влюблена в него.

— О!

— Это все, что вы можете сказать? — мягко спросила она.

— Что же еще мне сказать? Это сугубо личное дело. Я его знаю очень мало. Познакомился с ним в тот день за обедом и изредка встречал в городе. Но никогда не был у него в конторе. Недавно я слышал выступление Босмена в суде. У него убедительная манера говорить. — Энтони замолчал и с удивлением подумал, зачем это он хвалит Босмена. — У него только один недостаток или, может быть, мне это кажется недостатком, — добавил он. — Склонность к мелодраматизму. Он переигрывает.

Она пожала плечами.

— Меня не интересует эта черта его характера. — Она придвинулась еще ближе к нему. — Видите ли, Тони, он как мужчина не производит на меня впечатления.

Энтони усмехнулся.

— Возможно, он не знает, как с вами обращаться.

— А вы знаете? — вызывающе спросила она, взглянув на него.

— Да. Вероятно, вам нужно задать хорошую трепку. Может, когда-нибудь вы ее от меня получите.

Она захохотала и в припадке напускного веселья упала ему на колени. Смех ее умолк. Он посмотрел ей в глаза, едва различая их при слабом свете. Несколько мгновений стройное тело Джин лежало у него на коленях; потом она сделала попытку принять нормальное положение, но не могла подняться. Ища опоры, она обвила рукой его шею. Он почувствовал, как сам нежно склоняется к ней. Губы Джин, теперь такие близкие, слегка приоткрылись и медленно стали приближаться к его губам. Но когда лицо его было совсем близко от ее лица, Энтони быстро отвернулся.

Он посмотрел в окно на белеющую глухую стену гаража, и руки его безвольно опустились. Не сейчас, подумал он.

От Эвонд-Раста до станции было полмили пути. Поднявшийся юго-восточный ветер подстегивал тучи; серыми лохматыми клочьями они неслись по небу. Но Энтони казалось, что тучи неподвижны, а луна, надутая словно воздушный шар, плывет позади них.

Легкой упругой походкой он шел по извилистым дорожкам. Воздух был свежий, и Энтони радовался, что отказался от предложения Джин подвезти его до станции. Он подошел к аллее старых сучковатых дубов. Когда ветер шелестел по их вершинам, вся аллея, казалось, трясла своей высокой головой, в то время как ноги ее тонули в каскаде осенних листьев.

Энтони посмотрел на часы. Было без пяти двенадцать, последний поезд должен прибыть примерно через четверть часа. Он засунул руки поглубже в карманы плаща и ускорил шаг.

Поезд подошел к станции. Когда Энтони входил в один из вагонов с надписью: «Только для европейцев», его вдруг начала мучить совесть. Всего несколько месяцев назад новое правительство в ряду своих первых мероприятий ввело политику сегрегации на местных железных дорогах. Энтони читал где-то, что, когда таблички были впервые прибиты к вагонам, предназначенным только для европейцев, тысячи цветных в виде протеста ворвались и заполнили эти вагоны. Все это случилось до его приезда в Кейптаун, но Энтони знал, что, даже находись он в то время здесь, он все равно, будучи в душе заодно с ними, испугался бы чем-либо проявить свою солидарность там, где всякий сочувствующий европеец, несомненно, проявил бы ее.

Теперь правительство грозилось проводить еще более суровую сегрегацию. Ходили уже слухи о запрещении браков между европейцами и не-европейцами, о принудительной сегрегации, а также о том, чтобы заставить каждого носить удостоверение личности, в котором была бы указана его расовая принадлежность.

Когда все это прекратится? — думал Энтони. Долго ли ему удастся сходить за европейца? Он попрежнему чувствовал себя в безопасности, но по временам его охватывал страх...

После темноты ночи веселые огни вагонов ослепили его. Когда поезд отошел от платформы и пронзительно засвистел в ночной тишине, Энтони поймал себя на мысли, что женитьба на Джин была бы для него, пожалуй, наилучшей защитой.