Джеральд Гордон - Да сгинет день...

— Запишите, констебль, — сказал сержант. — А эти чашки с блюдцами, мистер Грант? Вы пили из них чай тоже с этой молодой дамой?

— Да.

— Вы хотите сказать, что никто не пользовался с тех пор этими чашками и чайником?

Энтони кивнул.

Сержант как бы ненароком приложил руку к чайнику.

— Странно. Чайник теплый. Подойдите пощупайте, констебль.

Подчиненный повиновался.

— Да, совсем теплый, — сказал он.

Энтони молчал.

— Не желаете ли потрогать сами, мистер Грант? — спросил полицейский.

Энтони нетвердой походкой подошел к письменному столу. Он приложился тыльной стороной руки к фаянсу, и лицо его залила яркая краска.

— Ах да, совсем забыл. Эта история до того меня расстроила. Я как раз перед этим разогрел себе чай, но я не... до другой чашки я не дотрагивался с обеда.

Констебль снова взялся за блокнот и, приготовившись записывать, выжидающе посмотрел на Энтони.

— Как зовут молодую даму, сэр?

— Я не намерен называть ее имя. Она не имеет никакого отношения к этому злополучному происшествию.

Сержант слегка покраснел.

— Предоставьте это нам решать, мистер Грант.

Однако Энтони в глубине души уже твердо знал, что каковы бы ни были обвинения, которые могут быть ему предъявлены, он не станет ничего говорить о Рэн. Стоит ему назвать ее имя, и она будет вызвана в качестве свидетельницы, а следовательно, будут преданы гласности их отношения. И тогда ее ревнивый супруг не только откажет ей в разводе, но и превратит ее жизнь в настоящий ад.

А потому Энтони сказал:

— В таком случае, джентльмены, боюсь, что вам придется остаться при своем решении. Я не намерен называть имя дамы.

— Отлично, оставим в стороне ее имя. А как насчет вас самого — вы не навеселе? Позвольте заметить, от вас немножко попахивает, мистер Грант.

Энтони сказал, что действительно только что выпил бренди. Они и это записали в блокнот.

— Который стул схватил ваш обидчик? — спросил сержант.

— Вот этот.

— В таком случае на нем, очевидно, должны быть отпечатки его пальцев?

— Несомненно. Но и моих также.

— Ваших?

— Да. Когда я ударил его, он выпустил стул, а я этот стул подхватил.

— Вы не говорили нам об этом раньше.

— Можете внести это в мои показания сейчас. И можете снять отпечатки с моих пальцев, если хотите,

— Пока мы этого делать не будем.

Они еще немного потолкались в квартире. Затем, взяв с собой стул, который сержант осторожно держал, обернув руку носовым платком, пепельницу с ее содержимым, чайник, чашки и блюдца, они удалились.

Энтони тотчас позвонил в больницу. Никаких сведений о состоянии пострадавшего ему пока дать не могли. Он спросил, не требуется ли его присутствие. Ему ответили, что нет.

Получив столь малоутешительные сведения, Энтони побрел в так называемую спальню и бросился на постель. Он лежал одетый, при свете. Ему казалось, что он пролежал так целую вечность. Он не в силах был раздеться, не в силах заснуть.

Впоследствии, оглядываясь на события этого вечера и ночи, Энтони никак не мох припомнить, не мог представить себе, что он тогда делал. Повидимому, он был совсем невменяем.

В бутылке еще оставалось немного бренди... Он поднялся с постели и принялся шагать из угла в угол. Ноги его дрожали, колени подгибались, и каждое движение доставляло мучительную боль. Энтони еще час заставил себя не подходить к телефону. А когда, наконец, он позвонил в больницу, сестра отрывисто сообщила ему, что врачи установили у больного повреждение черепа.

Энтони поставил на место теперь уже пустую бутылку из-под бренди и снова лег. Но не пролежав и пяти минут, он поднялся, вышел за портьеры, сел в кресло и попытался обдумать создавшееся положение. Он сидел с закрытыми глазами, и постепенно в его мозгу стали складываться ответы на возможные вопросы. Что он все-таки скажет завтра, если его начнут спрашивать?.. Но он был слишком утомлен, чтобы думать. В горле у него пересохло от бесчисленного множества выкуренных сигарет, голова была тяжелая, без мыслей. Он погрузился в какое-то оцепенение — не то спал, не то бодрствовал. Как долго он пребывал в таком состоянии, Энтони не знал. Он помнил только, что с трудом поднялся и разговаривал по телефону уже с другой сестрой. Эта оказалась менее нетерпеливой, чем первая. Она сообщила, что Босмен пришел в себя и сделал какое-то заявление.

Это уже лучше. Наконец-то Энтони сможет заснуть. Он разделся и лег в постель. Должно быть, он некоторое время спал, так как проснулся от телефонного звонка. Телефон звонил и звонил. Энтони сел на постели. Он не чувствовал ничего, кроме страшной усталости. Прежде чем подойти к аппарату, он заметил при слабом сероватом свете пробуждающегося зимнего дня, что было половина восьмого. Несколько мгновений он смотрел на телефон, потом взял трубку — эбонит показался ему таким холодным и черным — и медленно поднес ее к уху.

— Хэлло! — сказал он.

— Это вы, Грант? — спросил его чей-то визгливый голос.

— Да, кто это?

Это был Манро.

— Ну, как он?

— Его нет.

— Неужели умер?

— Боюсь, что да.

Ноги Энтони подкосились. Во рту у него появился какой-то терпкий привкус, точно он жевал горькие листья. Он съежился и положил руки на колени, пытаясь унять дрожь...

Утром к нему в любую минуту может приехать Стив, подумал Энтони. Рэн тоже сказала, что зайдет. Надо предотвратить их встречу. В то же время ему было крайне необходимо повидать Стива и как следует все обсудить с ним. Если бы не это известие, что Босмен за несколько часов до смерти сделал заявление, ему почти нечего было бы опасаться: просто нельзя представить себе, в чем его могли бы обвинить. А теперь надо прежде всего узнать, что сказал Босмен.

Энтони позвонил Рэн и попросил, чтобы она не приходила: его неожиданно вызвали по делу, пояснил он, они встретятся позже. Затем он отправился к доктору Манро. Доктор был очень утомлен, но настроен дружелюбно и сочувственно. Энтони узнал, что Босмен сделал свое заявление доктору Штейну в присутствии одной из сестер. Они записали все, что он говорил. Он подписал это и тут же потерял сознание. Сам Манро при этом не присутствовал, но он переписал заявление Босмена; теперь доктор вручил его Энтони.

«Я отправился на квартиру к Гранту, — говорилось в заявлении, — вскоре после полуночи, так как, по моим предположениям, у него была Джин Хартли. Я считал своим долгом, как близкий друг Джин и ее семьи, спасти девушку и раскрыть ей глаза на ее безрассудство. Она еще так молода и не искушена в жизни. Двухместный автомобиль Гранта — маленькая красная машина — стоял у дома. Дверь его квартиры оказалась незапертой. Я вошел. Он тут же появился из-за портьер. Я вежливо сказал: «Добрый вечер».