Джеральд Гордон - Да сгинет день...

Все это время Тэрнер сидел и с величайшим вниманием слушал его.

— Друг мой, — сказал он, я вам от души сочувствую. Вы не пытались уйти от трудностей. Ваше признание поможет мне лучше вести ваше дело, вложить в него всю душу и умение.

И они принялись обсуждать, как строить защиту, учитывая драматические обстоятельства, о которых поведал Энтони.

Вернувшись к себе в контору, Энтони написал Стиву, чтобы он приехал в Кейптаун, по крайней мере, дня за два до начала процесса.

— Мне вручили сегодня утром письмо от адвокатов Рональда, — сказала Рэн. — Примерно через месяц я получу окончательный развод.

Дело было вечером, накануне суда; Энтони и Рэн гуляли по берегу моря.

Энтони взял Рэн за руку.

— Ты не жалеешь об этом? — прошептал он.

Он крепко сжал ее пальцы. И сразу почувствовал себя счастливым.

— Ты даже не представляешь себе, что́ ты для меня значишь, — с чувством добавил он.

— Кажется, представляю. Я буду завтра с тобой, мой хороший. Я пойду в суд и постараюсь сесть поближе к тебе.

Он резко схватил ее за плечо.

— Нет, нет! — умоляюще воскликнул он. — Не надо. Я не хочу, чтобы ты ходила в этот грязный притон. Прошу тебя, не надо. — Голос его звенел — сказывалось напряжение последних недель.

Рэн посмотрела на него грустными глазами. А она-то думала, что ее присутствие подбодрит его. Теперь она увидела, что он меньше всего этого хочет. Казалось, он нервничал — прежде она никогда этого за ним не замечала: губы его были сжаты, а в глазах появилось затаенное, трепетное, еле уловимое выражение ужаса.

— Как бы то ни было, Энтони, буду я там или нет, исход дела от этого не изменится. Результат возможен только один — твоя полная реабилитация.

— Признание моей невиновности еще не самое главное, — не подумав, выпалил он. — На суде могут быть подняты и многие другие вопросы.

— Но ведь все сводится к этому, не так ли? — ничего не понимая, спросила она.

— Нет, не только. Есть еще многое другое, кроме этого. Он сразу осекся. — Ведь речь может зайти и о другом.

Он отвернулся.

— Вот что, Энтони, пойдем-ка домой. Тебе надо сегодня лечь пораньше.

— Я ненавижу... ненавижу быть слабым, — со вздохом сказал он. — Но, Рэн, скажи мне, твоя любовь очень сильна, она очень дорога тебе? — Она молча взяла его под руку. — Завтрашний день ничего не изменит в твоем чувстве?

— Нет, — мягко сказала она.

— Что бы ни случилось?

— Что бы ни случилось.

— Какие бы ни выяснились обстоятельства?

— Любые, Энтони. Я верю в тебя. Разве этого недостаточно?

— Да, достаточно. Это — все.

И рука об руку они побрели дальше среди молчаливых заливчиков, оставшихся после прилива. Море катило к берегу злобно вздыбившиеся серые, как спины слонов, валы, которые вдруг выбрасывали вверх длинные копья пены и тут же опадали, с шумом разбиваясь о прибрежные черные скалы.

Утро стояло теплое, и в зале суда было душно. Энтони в сопровождении Тэрнера и Хилла, шедших по сторонам, вошел в зал суда. После яркого солнечного света улицы зал показался ему темным и мрачным. Ряды скамей были до отказу заполнены народом, даже вдоль простенков и в проходах стояли люди. Он остановился возле огороженного пространства, где стояла скамья подсудимых, а Тэрнер занял место, отведенное для адвокатов.

Когда из дверей судейской комнаты вышел судья Стэфен в своем длинном красном одеянии, в зале стоял оглушительный шум. Приставам приходилось то и дело кричать: «К порядку в суде!», чтобы прекратить шумную болтовню любопытных светских дам и мужчин. Можно было только удивляться, как это у стольких «занятых» людей нашлось время сейчас, в ноябре месяце, перед самым рождеством, сидеть в суде.

Известие о том, что председательствовать на процессе будет судья Стэфен, было встречено Энтони и его адвокатами без всякого энтузиазма.

Стэфен — аскет с длинным узким липом, ястребиным носом и слегка косящими глазами — был рьяным завсегдатаем церкви. Любое отклонение от так называемых норм морали вызывало у него раздражение, да и вообще он славился строгостью своих приговоров.

Не успел судья войти в зал, как Эван Блер — адвокат, выступавший в качестве представителя генерального прокурора от имени обвинения, — поспешно встал. Он был гораздо моложе Тэрнера, толстый, коренастый человечек с мясистым носом и лохматыми бровями.

— Милорд, я буду вести дело «Король против Гранта», — сказал он и, подняв руки, оправил на плече свою черную мантию. Его скороговорка резко отличалась от медленной, звучной речи Тэрнера.

Энтони поднялся по ступенькам и прошел к скамье подсудимых.

Все в зале повернулись и уставились на него. Пока писец, поднявшись со своего места впереди судьи, читал обвинительный акт, Энтони стоял не шевелясь. Ему казалось таким нелепым стоять и выслушивать обвинение в убийстве здесь, где и писец, и стенограф, и все прочие служащие были так хорошо ему знакомы.

В ответ на обычный вопрос судьи, обращенный к обвиняемому, Энтони неторопливо произнес спокойным голосом:

— Невиновен, милорд.

И тотчас во весь свой рост поднялся Тэрнер. Он безусловно производил внушительное впечатление, которое еще больше подчеркивалось черным шелковым одеянием.

— С соизволения вашей светлости, — начал он, держа в руке очки в черепаховой оправе, — я выступаю от имени обвиняемого. Я прошу, чтобы на время суда его попрежнему оставили на поруках. А также, чтобы суд позволил обвиняемому сесть непосредственно передо мной. Мне придется время от времени сноситься с ним по некоторым вопросам.

Судья согласился на обе просьбы, и Энтони в полном молчании покинул скамью подсудимых и сел впереди своего защитника.

Писец стал вынимать из ящика полоски бумаги. Вытянув бумажку, он громко читал написанную на ней фамилию присяжного. А они один за другим занимали отведенные для них места.

— Ван Ринен, — выкрикнул писец, вытащив четвертую бумажку.

Услышав это имя, Энтони в изумлении поднял голову. Из толпы вышел большой широкоплечий мужчина и направился к скамьям для присяжных. Энтони быстро шепнул что-то Тэрнеру. Тот немедленно поднялся и сказал:

— Даю отвод!

— Можете вернуться на свое место, — сказал писец, а несостоявшийся присяжный, ничего не понимая, повернулся и пошел обратно. Какое счастье, подумал Энтони, что закон разрешает обвиняемому отклонить трех присяжных без всякого объяснения; ему не хотелось бы говорить суду, что его возражение было основано на известном ему предубеждении этого человека против цветных.

Наконец девять человек, которым поручалось вынести обвинение, были приведены к присяге.

Энтони внимательно оглядел их лица. Это была странная компания самых разных людей — от большого, широкоплечего, моложавого на вид человека с загорелым, грубым лицом, сидевшего с краю первой скамейки, до старика, губы которого непрерывно двигались, словно он что-то жевал, а скулы были обтянуты кожей, похожей на пергамент; голова у него была круглая, с блестящей белой лысиной — казалось, из его тела давно выжаты все жизненные соки. Энтони всматривался в лица сидевших на скамьях присяжных, жадно ища в них следы человечности и понимания. Но почему-то, сколько он ни старался, он не видел на этих девяти лицах ничего приятного, — наоборот: ему казалось, что на них написаны все предубеждения против цветных, какие только существуют в Южной Африке.