Стефан Мокрев - Заря занимается

— Но-но! Сыбка! Но-о… — покрикивала она время от времени на скотину, стараясь развеять сердечную тревогу.

Ради примечал каждую тропинку, где они гуляли с Мариной. «Небось, огорчится, когда узнает о моем отъезде, — думал он, — и опять скажет, что на первом месте у меня не она, а чужие заботы…» Он представлял себе, как она вечером, когда он уже будет в селе, отправится в одиночестве в Дервене, охваченная горькими мыслями. В который раз перечитает его письмо: «Больше всего ты мне поможешь сейчас, если будешь думать только о нас обоих. Не замыкайся в себе, встречайся как можно чаще с нашими товарищами…» — писал он ей. Марина многим нравилась, она выделялась среди своих сверстниц особой статью; многих пленял ее берущий за душу теплый голос, которым она декламировала стихи.

— Что, сынок, закручинился? — вывела его из задумчивости тетка Милана, участливо положив руку на его плечо.

— Да так, ничего… — ответил он смущенно и обернулся назад, чтобы еще раз увидеть удалявшееся ущелье. Колокола Преображенского монастыря зазвонили к заутрене, им ответило клепало монастыря напротив. Ради вспомнил о ночах, проведенных в этих местах.

Под высокими тополями монастырской мельницы стоял в тени тщедушный старичок в пыльных царвулях и в высокой меховой шапке на голове в этакую-то жару, а в стороне лежала молодая женщина — босая, в черном платке, завязанном под подбородком. Старик вышел на дорогу навстречу телеге.

— Какое здесь будет село, ась? — спросил он.

— О каком ты селе, дед?

— Вон там! — указал он рукой назад.

— Самоводене, — отозвался Ради.

— А там чугунка есть?

Да, есть, сказали ему. Старик отошел к женщине и о чем-то заговорил с ней.

— Видать, не здешние, — тихо молвила тетка Милана, когда телега снова потащилась по раскаленной от солнца дороге. — И одежда не здешняя, и говорят-то не по-нашему. Небось, в беду попали, горемычные. Не от добра сюда забрели.

Одинокая вечерняя звезда мерцала на горизонте. Телега катила под гору к селу, придавленному знойным воздухом, напоенным запахами раскаленной, потрескавшейся земли. Почуяв близость жилья, приободрилась скотина, уставшая от длинной дороги. Стояла пора жатвы, однако крестьян на полях не было видно, может быть, люди остались дома из-за субботы.

— Нет, не из-за этого, — объяснила тетка Милана. — У людей руки опустились. Все едино: есть зерно аль нет. Все подчистую из амбаров выгребают, коров на сыроварню загоняют и там доят. Будь они прокляты, эти войны: мало им одной, так давай вторую, теперь вот третью…

Телега въехала на Катинин двор. Милана увела корову в хлев. Стайко повел было вола к дому учителя, но, дойдя с ним до пересохшей речки, отпустил: скотина сама знает дорогу домой.

Вокруг Ради собрались крестьяне — знакомые и незнакомые. Все расспрашивали его о том, что их больше всего тревожило. Герги примостился на краешке телеги: ему было трудно удерживать тело на одной ноге; видать, он так и останется хромым на всю жизнь.

— Стало быть, так сказал твой отец, — сдвинул он фуражку на темя и пригласил Ради сесть рядом с ним. — Может, он и прав. Может, и верно, пока я поправлюсь, война кончится. Ты говоришь, скоро ей конец?

Подошедший к ним кмет присел на корточки и закурил. Ему становилось жарко от всех этих новостей, еще больше мучила мысль, что он стоял на страже интересов правительства, а не жителей села. «Кмет, давай сена! Кмет, чтоб зерно было собрано вовремя! Еще луку давай!..» Одна за другой приходили в село команды, и каждая требовала: давай да давай! И село отдавало на войну последнее, да только вон до чего дошло. Что ж теперь-то делать? Возненавидели его односельчане. Сторонились, замолкали, закрывали рты, завидев его издали. Он делал вид, что ничего не замечает, что не видит, как по ночам выбивают зерно из снопов прямо на поле и прячут фасоль, прикидывался глухим, когда ему доносили про разговоры у чешмы, про молодежь… Предчувствовал, что́ будет дальше, но почва все больше уходила у него из-под ног, и не на кого ему было опереться. Покинули село мужики, мечтавшие пригреться возле власти: одних мобилизовали в армию, другие сумели отвертеться и подались в город…

Большая Катинина семья, Милана и Ради ужинали все вместе. Дети, поев, играли на полу. Уже фитилек в лампе начал дрожать — вот-вот скоро погаснет, а разговору не было видно конца. Однако усталость брала свое — глаза стали слипаться и у взрослых. Ради решили устроить у Миланы. Наверху у нее были две комнатки, в одной спал ее сын, возвращавшийся по субботам с черепичной фабрики, другая была предназначена для гостей; ее не отпирали целый год. В комнатке пахло полынью, которой перекладывали одежду против моли. Две короткие занавески висели на окнах, выходивших в сад. Ради распахнул окно, его обдало запахами летней деревенской ночи, запахами земли, родившей щедрый урожай. Издали донесся навевающий сон звон колокольцев. Ради задул лампу, лег на твердый сенник, накрытый рядном, и, сморенный дорогой, тут же провалился в сон.

Проснулся он рано. В призрачном свете утра принялся рассматривать комнату, в которой ему предстояло прожить изгнанником все лето. Старые вещи в ней жили своей жизнью: сундук потрескивал, железная кровать поскрипывала. Два крюка, вбитых в дверь, показывали, что на них следует развесить одежду. В углу стоял сосновый стол, покрытый старой, пожелтевшей от времени газетой. Этим исчерпывалась вся обстановка, если не считать паутины по углам дощатого потолка и на стене, у которой стояла кровать.

Ради пододвинул стол к кровати, перевернул на другую сторону газету, разложил стопками книги и тетради и подсел к окну, занятый мыслями о том, как лучше распределить время. Нужно помогать хозяевам — он у них будет жить не день и не два, они его будут кормить. Во время жатвы работу в селе начинают рано. Вечером тоже нельзя заниматься — пришлось бы жечь керосин по нескольку часов. Он решил вставать с рассветом.

Во дворе послышались шаги. Ради высунулся в окно. Увертываясь от колючих кустов, росших вдоль ограды, тетка Милана несла котелок с парным молоком со двора бабушки Катины. Немного погодя он услышал ее шаги за своей дверью. Тетка Милана вошла в комнатку, зорким глазом сразу же приметила перемены:

— Твое ли это дело? Один гость на два дома, да чтоб уборкой занимался. Как бы не так! И без тебя управлюсь. Твое дело — уроки учить! Давай спускайся вниз, будем завтракать.

На низеньком столике, испуская горячий пар, стояли две глиняные миски с молоком. Милана подала Ради табуретку, села напротив него, развернула синюю салфетку и разломила на куски теплый каравай.

— Кушай, пожалуйста, — пригласила она юношу. — Я тебе еще молока налью. Кушай, тебе надобно окрепнуть.