Мальте Рольф - Польские земли под властью Петербурга [От Венского конгресса до Первой мировой] [litres]

Этот круг идей подвергся в период революции 1905–1906 годов значительной радикализации, и одновременно часть профессорского состава стала более политизированной. Студенческий бойкот и временное закрытие университета оказались переломным моментом в его истории, причем сразу в нескольких отношениях 636. С одной стороны, он теперь и по составу своих студентов действительно сделался «русским университетом». В ответ на националистический тон профессоров польские студенты перестали записываться в этот университет и начали поступать в иные, легализованные во время революции, высшие учебные заведения 637. С другой стороны, это имело значительные последствия и для профессоров. Их чужесть по отношению к окружающему городу и обществу усилилась, что, в свою очередь, порождало повышенное чувство общности внутри академической корпорации, а также приводило к требованиям последовательного превращения всего образования в Привислинском крае в национальное. В постреволюционной конфликтной ситуации в этой части империи подобный изоляционизм национальных общин (определяемых по этническому признаку) воспринимался многими членами профессорского состава как единственно разумный вариант.

Тем самым изменилось представление о том порядке, том устройстве империи, к которому следовало бы стремиться. Ряд варшавских профессоров все больше рассматривали Российскую империю как по преимуществу русское дело. Она была домом сконструированного «мы» русских, которые защищали «наше дело» на «наших границах» и представляли себя носителями культуры на перифериях этой империи 638. Такое приравнивание империи к русскому этносу было не только позицией радикального меньшинства профессоров, но и предметом широкого консенсуса в русской академической среде Варшавы в целом. Это проявлялось, помимо всего прочего, в тех предвыборных программах, с которыми многочисленные преподаватели Варшавского университета вступали в политическую борьбу в контексте выборов в III и IV Думы. Уже сам факт, что варшавские профессора, за какую бы партию они ни выступали, стали активно участвовать в предвыборной кампании, ясно указывает на высокую степень политизированности, характерную для академической среды мегаполиса на Висле в годы после Первой русской революции. В борьбе за то место в парламенте, которое с 1907 года было зарезервировано для русской избирательной курии в Варшаве, конкурировали несколько профессоров.

Несомненно, среди этих профессоров-политиков были и сторонники либеральных позиций. Например, филолог Александр Погодин в 1907 году пошел на выборы от прогрессистов 639. Но гораздо больше представителей Варшавского университета было в партии октябристов. Профессор М. Филиппов в качестве кандидата от нее участвовал в избирательной кампании при активной поддержке со стороны Владимира Есипова, уже упомянутого известного преподавателя, руководителя Варшавского статистического комитета и летописца «русской жизни» в Царстве Польском. Тот в одной из своих предвыборных речей прямо и недвусмысленно дистанцировался от позиций либералов, заявив, что федеративный принцип государственного устройства, за который они выступали, равносилен гибели империи 640. На таких же позициях стояли и некоторые другие варшавские преподаватели, такие как Александр Евлахов и Иван Козловский. Первый баллотировался на выборах 1912 года в IV Думу от небольшой группы Национально-либерального центра, второй был выборщиком от 2‐го варшавского избирательного округа 641. В центре их кампании стоял лозунг «неделимого государственного единства». Все народы, «вошедшие в состав» Российской империи, должны были, согласно этому лозунгу, окончательно отказаться от последних остатков своей прежней независимости, «обособленности» и «самобытности», а в качестве компенсации получить те же гражданские права и законы, что и русская «сердцевина» империи. Однако все гражданские свободы должны были основываться на «русских национальных началах». Хотя Евлахов и Козловский как представители Национально-либерального центра открыто полемизировали с кандидатом от правых националистов, приравнивание «российского» к «русскому» уже и для них было чем-то само собой разумеющимся.

С националистической точки зрения такая позиция была равнозначна измене Родине. Радикальные представители варшавского избирательного объединения Русского общества низводили империю до роли инструмента, обслуживающего «настоящих русских» и их полонофобию. В накаленном климате Варшавы с ее межнациональными противоречиями этот избирательный альянс тем не менее смог добиться победы, и его кандидат, Сергей Алексеев, был направлен в качестве русского депутата от Варшавы в III и IV Думы. Среди националистов также во множестве встречались профессора варшавских высших учебных заведений. В особенности Платон Кулаковский сделал себе здесь имя, некоторое время он даже числился «рекомендованным автором» в партийной газете Русского общества. В качестве выборщиков сотрудничали с националистическим избирательным объединением и Сергей Вехов, и правовед Александр Блок (отец и тезка поэта) 642.

Все они призвали к усиленной русификации: империя принадлежит русским, а не наоборот. Главным лозунгом было «Россия для русских» 643. Столь радикальные позиции вели к тому, что мосты между русской и польской общественностью оказывались окончательно сожжены. Это же было предельно ясно продемонстрировано и в тех требованиях, которые предъявляли русские националисты в Царстве Польском к образованию. Требуя «национализации» образования, такие авторы, как Владимир Истомин, понимали под ней строгий апартеид по национальному признаку. Они подчеркивали, что правительство, разумеется, должно поддерживать только русские «национально-патриотические школы» 644. В этом радикальном варианте империя принадлежала русским. Соответственно, анонимный автор мог на рубеже веков в полемическом трактате «Почему в Варшаве должен быть русский университет?» потребовать, чтобы императорский университет наконец обрел однозначно «русский характер» 645. Только тогда он, как указывал другой анонимный автор, сможет стать двигателем «духовного сближения окраины с центром» 646. Всем нерусским, отказывающимся ассимилироваться, здесь в конечном счете была оставлена лишь роль культурных илотов: они должны были в свободных от всякого образования и полностью управляемых армией пространствах служить интересам «русского дела». Близость к колониальному дискурсу эпохи, в котором отношения между периферией и центром открыто определялись как отношения слуги и господина, здесь как нельзя более очевидна.