Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Один лишь Ленин пытается сгладить острые углы и заставить всех делать общее дело.

Дело делается, но со скрипом. А с тех пор, как Ленин безвылазно сидит в Горках, прикованный к постели, окруженный зарубежными светилами от медицины, сглаживать углы некому, они все более выпирают, заслоняя текущие вопросы. И самое опасное — почти антисоветские настроения в армии среди командного и политического состава, подогреваемые Троцким. К тому же от армии осталась лишь десятая часть, то есть менее пятисот тысяч человек, и те плохо вооружены, довольствие получают по заниженным нормам. В армии процветает воровство, дисциплина почти отсутствует, начнись какая-нибудь заварушка, воевать некому. Надо создавать новую армию, совершенно на других основах, растить новый командный состав, временно опираясь на опыт и знания бывших царских генералов и офицеров, но Троцкий, инициатор привлечения в армию бывших царских офицеров и генералов, с некоторых пор все пустил на самотек, лезет в экономику, протаскивает через Совнарком какие-то сомнительные проекты, опираясь на своих людей в наркоматах и Цэка, на многочисленных родственников за рубежом, готовых зашибить капитал на чем угодно и где угодно, а главное — прибрать к рукам ключевые отрасли идущей ко дну страны.

Глядя на все это, Сталин все решительнее встает на ту точку зрения, что у страны, которой предстоит решать великие задачи, не должно быть много вождей. История России, как и всего остального мира, которую он особенно усердно штудирует по ночам, говорит ему против такого государственного порядка, когда ответственных много, а отвечать некому. Вождь должен быть один, при этом он должен обладать безоговорочным авторитетом и властью. Пока авторитет Ленина удерживает партию от раскола. Пока. Но Ленин серьезно болен и вряд ли протянет слишком долго. В таком случае почему бы его место не занять товарищу Сталину? Надо лишь иметь терпение, не выдавать никому своих притязаний, исподволь подготавливать почву и постепенно устранять возможных соперников. Сегодня на первые роли претендуют Троцкий и Зиновьев. Пусть. Пусть они свернут друг другу шеи. А там будет видно. Там посмотрим, кто окажется наверху.

Морально Сталин вполне готов к борьбе за власть. Но у него нет еще уверенности, что сможет победить в этой борьбе, что ему не сломают шею. Тут нужна чертовская осторожность, чтобы раньше времени никто не раскрыл твоих намерений.

Часы пробили дважды. Сталин откинулся на спинку стула, потянулся, огляделся по сторонам. За кругом света на столе, отбрасываемым настольной лампой под зеленым абажуром, смутно проступают из темноты молчаливые предметы, видевшие за этим столом других людей и другие времена. Тишина струится из темных углов мышиным шорохом и скрипом дряхлеющего здания, безрадостной трелью сверчка. За окном ветер пьяно шумит в кронах деревьев, грудью кидается на окна, заставляя жалобно дребезжать стекла, по-разбойничьи врывается в форточку, пузыря оконную занавеску, вздыхает устало и удивленно.

Сталин собрал книги и тетради, погасил лампу, пошел спать, но не в спальню, а в гостиную. Там он устроился на широком диване, лишь разувшись и ослабив пуговицы рубахи, накинув на себя шинель. Какое-то время он смотрел в темноту широко раскрытыми глазами, подводя итоги дня под равномерное почвиркивание сверчка. Не докончив какой-то мысли, уснул, будто нырнул в теплую морскую воду, и проснулся, едва заслышав шаги жены.

Сквозь задернутые шторы пробивался скупой свет наступающего дня. Ощущение такое, будто день не прерывался, и Сталин тотчас же подхватил недоконченную, перебитую сном мысль, привычно отметив постоянность и непрерывность движения, но не куда-то вдаль, а все вверх и вверх… по шажочку, по полшажочка, но непременно вверх. И сегодня он тоже поднимется… на вершок, но поднимется, хотя окружающие его люди вряд ли это заметят, как не замечают роста дерева и даже травы. Они заметят это лишь тогда, когда вдруг увидят, что он стоит так высоко над ними, что приходится задирать голову, чтобы рассмотреть его сапоги.

От этой мысли Сталин усмехнулся в усы, распустив лучики морщин вокруг глаз. Так приятно представлять свой триумф, свое вознесение на вершину власти, сведение счетов со всеми, кто унижал тебя, презирал и просто не замечал. То-то же они попляшут, то-то же попрыгают… Да только не в радость будут им эти их пляски. Нет, не в радость.

Через несколько дней в кремлевской квартире Сталина сидели трое: Каменев, Зиновьев и сам хозяин. Горела над столом лампа, упрятанная в шелковый абажур с кистями, свет ее концентрическими кругами ложился на круглый стол, накрытый холщевой скатертью, на пол и стены, книжный шкаф, кожаный диван. На столе фарфоровый чайник для кипятка и другой, поменьше, для заварки, чашки, блюдца, тарелка с печеньем, розетки для варенья. Чайники уже пусты, разговор вертится вокруг последних событий: положение в Закавказье и на Дальнем Востоке, крестьянские волнения в Сибири, предстоящая Генуэзская конференция, дела Коминтерна, внутрипартийные дела. Говорит в основном Зиновьев, Каменев время от времени вставляет малозначащие замечания. Сталин помалкивает, слушает, иногда кивает головой, то ли каким-то своим мыслям, то ли соглашаясь с собеседниками.

Сидят уже часа три. Кажется, все сказано, чай выпит, в пепельнице на столе гора окурков, сизый дым слоями висит над столом и тонкой струйкой вытекает в открытую форточку.

— Владимир Ильич очень плох, — вздыхает Зиновьев и горестно качает своей квадратной головой. — Боюсь, долго не протянет…

Зиновьев многие годы жил рядом с Лениным, был его тенью, избавляя вождя от забот о пропитании, быте и прочих мелочах жизни, предоставляя ему широкие возможности революционного творчества. Фактически Григорий Евсеевич был членом семьи, исчезая лишь ненадолго, появляясь нагруженным новостями, с кошельком, набитым ассигнациями. Ленин привык к Зиновьеву, как привыкают к удобной обуви или платью. Надо думать, что и Зиновьев привык к Ленину. Поэтому горестный вид наперсника вождя революции понятен его собеседникам и вызывает молчаливое сочувствие.

Сталин поднял стакан с остывшим чаем, отпил глоток, выжидающе прищурился в сторону Каменева: эти двое напросились к нему в гости, напросились неспроста, пусть выкладывают, с чем пожаловали.

— Да, — не сразу откликнулся Каменев. — Я не могу себе представить, что будет, когда его… если с ним что-то случится.

— Уже случилось, — недовольно проворчал нетерпеливый Зиновьев. — Временами он совершенно теряет память. Да и вид у него… Я был в Горках два дня назад — совершенно тягостное впечатление. Конечно, медицина достигла в наше время небывалых высот, однако и она не всесильна. А мы, люди революционной практики, должны смотреть на два шага вперед, чтобы не оказаться в луже. Или, во всяком случае, должны называть вещи своими именами. По той же причине.