Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Только что получил сообщение от нашего человека: Владимиру Ильичу стало хуже. — И выжидательно уставился на своего хозяина.

Сталин повозился в кармане, вынул оттуда платок, будто за ним и полез, увидев Мехлиса, но еще не разобрав, кто это, высморкался, убрал платок в карман, кивнул головой и, не произнеся ни слова, шагнул вперед, прямо на Мехлиса, и тот поспешно уступил ему дорогу. Лишь взявшись за ручку двери, Сталин произнес:

— Держи меня в курсе.

Открыл дверь и скрылся в своей квартире.

Из кухни на звук открываемой двери вышла Надежда Сергеевна, в нерешительности остановилась, не доходя трех шагов до мужа.

— Мне бы умыться, — произнес Сталин, расстегивая пуговицы френча. — А потом чаю.

— Чай у меня уже готов, — ответила Надежда Сергеевна, принимая из рук мужа френч. — Тебе помочь?

— Если тебе не трудно.

— Ну, какие могут быть трудности, Иосиф! — всплеснула она свободной рукой. — Давай я помогу помыть тебе спину. Снимай рубашку… Боже, ее уже надо стирать!

Потом они в молчании пили чай.

Сталин, медленно пережевывая бутерброд с колбасой, просматривал сегодняшние газеты, иногда задерживаясь на отдельных абзацах и щурясь, точно видел за печатными строчками людей, их написавших. Иногда что-то подчеркивал толстым мягким карандашом. Его привлекла статья известного журналиста Радека, в которой переход к НЭПу рассматривался как отступление мировой революции перед житейскими трудностями, вызванными разрухой и нежеланием русского крестьянства входить в трудности переходного периода к мирной жизни после стольких лет гражданской войны. В принципе Сталин был согласен с такой постановкой вопроса. Действительно, если всякий раз оглядываться на отсталое крестьянство и другие мелкобуржуазные слои, то мировую революцию придется отложить на неопределенное будущее. А что сулит это будущее, никому не известно. Даже Ленину, убедившему Цэка, что время фронтальных атак миновало, и теперь РСФСР может и должен оказывать положительное, — следовательно, и революционное, — влияние на мировые процессы своими успехами в социалистическом строительстве. И с этим трудно спорить.

Надежда Сергеевна убрала со стола, помыла посуду, ушла в спальню, а Сталин все еще сидел за столом, обложившись книгами, что-то иногда выписывая на отдельные листочки бумаги крупными буквами. В прокуренных крепких зубах торчала потухшая трубка, шуршали страницы, шуршал по бумаге карандаш. Сталин наверстывал упущенное время, когда беспечно относился к своему образованию, полагая, что имеющихся знаний для революционной борьбы вполне хватит, не подозревая, что еще при его жизни случится революция и потребуются новые знания.

Глядя на этого человека, можно подумать, что он уже хорошо отдохнул, что позади у него не было долгого дня заседаний: выглядел Сталин свежим, лишь под глазами залегли серые тени да рука иногда останавливала неспешное движение карандаша по бумаге и замирала, в то время как сам Сталин, откинувшись на спинку стула, смотрел прямо перед собой немигающими глазами.

Перед мысленным взором его проходили люди, с которыми он так или иначе сталкивался днем. Он слышал их речи, вдумывался в слова, вникал в интонации голосов, изучал позы, выражение глаз. Его феноменальная память не упускала ни малейшей подробности и, складывая все вместе, позволяла делать выводы о пригодности того или иного человека на то или иное дело.

К своим личным наблюдениям Сталин присовокуплял информацию, стекающуюся к нему по линии Рабкрина и Наркомнаца. Если наркомат по делам национальностей ему навязали, то создать партийный орган под названием Рабоче-крестьянская инспекция Сталин предложил Ленину сам. Ленин с горячностью поддержал эту идею. С некоторых пор Рабкрин — это собственное ГПУ Сталина. Действительно, не бегать же за каждой справкой о том или ином совпартработнике к Дзержинскому. И не набегаешься, и подозрительно, и своих дел у Дзержинского выше головы, и нет уверенности, что даст всю информацию, не прибережет что-то для себя.

Более того, в информации по линии Рабкрина и Наркомнаца куда больше характеризующих текущий момент фактов, чем в любой другой, поступающей наверх как по линии ОГПУ, так и партийных органов. В Рабкрин пишут рабочие и крестьяне, учителя и врачи, чиновники и партработники, красноармейцы и командиры Красной армии, ученые, писатели, поэты, актеры, — все, кто отчаялся найти правду в другом месте. Они выплескивают свои нужды, заботы, боль, зависть и ненависть в жалобах, заявлениях и просто в доносах. Благодаря этой информации, которую сортируют по категориям в отделе писем Рабкрина, Сталину нет нужды ездить по стране, выступать на митингах, принимать гонцов и ходатаев с мест, он и без того уверенно держит руку на пульсе страны, чувствуя неровное биение ее усталого сердца. Информацию по линии Рабкрина дополняет информация по линии Наркомнаца, что позволяет Сталину знать не только о том, что творится на местах, но еще и о тех или иных государственных и партийных деятелях, знать такое, что каждый из них прячет от чужих глаз пуще, чем иной скопидом прячет свое богатство.

Однако Сталин далеко не со всеми делится даже крохами имеющейся у него информации. Именно в качестве информаторов Рабкрин и Наркомнац вполне устраивают Сталина. Поэтому он даже не пытается «реорганизовывать» тот же Рабкрин, несмотря на все попытки Ленина придать Рабкрину вид не столько собирающего информацию ведомства, сколько контролирующего деятельность верховной власти со стороны рабочих и крестьян.

Помимо всего прочего Сталин твердо знает, что нищую, разоренную войнами страну вытащить из пропасти, не дать раздавить ее мировому империализму можно лишь в том случае, если в ней действует единая воля, направленная на единую цель. Ему претит разноголосица на заседаниях СТО, Совнаркома и Политбюро, он видит, что на этих заседаниях сталкиваются не столько обоснованные теорией практические точки зрения на реальное положение вещей, сколько непомерно раздутые амбиции отдельных вождей. Троцкий, например, пытается затмить всех своим остроумием и радикализмом; Зиновьев с Каменевым, как два близнеца, держатся вместе с тех октябрьских дней, когда они выдали Временному правительству дату большевистского восстания своей статьей в меньшевистской газете «Жизнь». Тогда Троцкий особенно на них напустился, грозя им всякими карами, и они с тех пор с недоверием и опаской поглядывают на наркомвоенмора, время от времени набрасываясь на него так, будто тот сейчас же, прямо с заседания, пошлет их под пули. Бухарин тужится переплюнуть Троцкого и в радикализме, и в остроумии, остальные качаются то в одну сторону, то в другую…