Йожеф Лендел - Избранное

Складывается необычная, странная ситуация: победители, причем наиболее образованные среди них, владеющие французским языком офицеры, здесь, в Париже, гораздо острее, чем у себя на родине, ощущают свою рабскую зависимость, понимают, что они — всего лишь прислужники царей и императоров.

Победе Священного союза не в последнюю очередь способствовал страх Наполеона перед республиканской, якобинской демократией. Однако ведущая идея эпохи, побежденная на поле брани, внедряется в умы победителей. Здесь, во французской столице, офицеры Александра I получают урок конституционного права и выказывают себя весьма расторопными и переимчивыми учениками. В декабре 1825 года они стоят на Сенатской площади Санкт-Петербурга, готовые к свержению царского самодержавия. Ведь декабристы — это те самые офицеры; противостоя пушкам Николая I и протестуя против самодержавия, они пока еще не способны перейти в наступление.

В Париже находятся леди Холланд и лорд Холланд, племянник и последователь Фокса, выдающегося государственного деятеля-либерала.

У лорда Холланда приверженность к буржуазному пути развития, конституции и американским свободам — естественное продолжение фамильных традиций. Леди Холланд еще радикальнее — конечно, на свой лад. Быть бы ей с республиканцами, если бы не преклонение перед Наполеоном. Поведение, которое у ее мужа диктуется последовательной политикой, у нее носит характер демонстративного публичного вызова в противовес всеобщей моде. Если в великосветском обществе каждый считает приличествующим называть Наполеона «чудовищем» и спешит выразить радость по поводу того, что Бонапарта наконец-то загнали куда подальше — на остров Святой Елены, то леди Холланд во всеуслышание протестует против позорного коварства Британии, столь вероломно поступившей с французским властителем. Для нее он именно теперь не «какой-то там Бонапарт», а Empereur — император.

В эту же пору в Париже пребывает и благородная дама Бекки Шарп, которая благодаря своей ловкости оказывается в овечьем загоне, именуемом великосветским обществом, и господин Теккерей регистрирует этот факт в своем романе.

И, разумеется, столь же естественно, что в Париже находится и гусарский капитан граф Иштван Сечени, кавалер орденов Сардинии, России и Англии, обладатель прусского креста за воинские заслуги, герой многочисленных венских и неаполитанских похождений, офицер для особых поручений при князе Шварценберге. Однако здесь, в Париже, слава его как бы померкла. Офицер венгр или даже наполовину венгр, будь он хоть аристократом, после окончания войны мало что значит в армии монархии. Если он сам не чувствует этого, ему дадут почувствовать…

Сечени, которого охотно принимают в обществе леди и лорда Холланд, желает говорить с Шварценбергом, однако князь его не принимает. Целыми днями приходится торчать в прихожей, добиваясь приема. Каково это для Сечени при его-то общественном положении и горячем нраве! А ведь то, о чем он собирается просить, — сущий пустяк и ни в коей мере не ущемляет интересов соперников, всячески выслуживающихся перед главнокомандующим. Сечени нужен всего лишь паспорт, чтобы посетить Англию.

Битых три дня он вынужден околачивать пороги, прежде чем пустяковое дело с паспортом улажено. Однако встреча со спесивым князем все же состоялась. Не в княжеской приемной, не в штаб-квартире, а в Опере. В ложе неких дам по имени Молли и Флора, где толстяк Шварценберг изволил как раз почивать — в Пеште сказали бы «задавал храповицкого», — когда вошел молодой гусар. «Он мало похож на спящего льва», — заявляет Сечени дамам, для подтверждения наступив на застарелую княжескую мозоль. Не фигурально, как принято среди дипломатов, а толстой подошвой своего гусарского сапога, то бишь в самом буквальном смысле.

Разомлевший толстяк вздрагивает и сердито озирается по сторонам. Вызывающая улыбка юного гусарского капитана и хихиканье дам отнюдь не способствуют его превращению в льва…

Сечени отвешивает поклон и удаляется. Но прежде чем покинуть Париж, он оставляет в память о себе на потеху парижским салонам меткое выражение: «В сущности, печально, что авангард нашей армии стал так толст и неповоротлив!» Автору крылатого выражения не удалось остаться неизвестным, а слух об отдавленной мозоли распространили Молли и Флора. В армии монархии Сечени никогда не дослужиться выше капитанского чина.

О конечно, не только из-за этого! Сыграло свою роль — во всяком случае, по мнению Сечени, — то обстоятельство, что он все же был венгр, и то, что богатство делало его независимым, и то, что впоследствии он, хотя бы и фигурально, не упускал случая наступать на мозоли. Еще несколько лет он пробудет на военной службе, еще наступят времена, когда он будет не прочь продвинуться в чинах, хотя в свой полк наведывается лишь изредка и пренебрегает военной карьерой. Он все чаще испрашивает отпуск, много путешествует, ведет дневник. Хорошо говорит по-итальянски и по-английски, письма пишет на французском, а дневник на немецком; по-венгерски он разве что отдает команды своим гусарам в тех редких случаях, когда находится в полку.

Если бы Сечени не знал этого раньше, то здесь, в Париже, он имел полную возможность убедиться, что «чудовище» и «тиран», ныне сосланный на остров Святой Елены, которому англичане не вручают письма, если в адресе стоит слово «император», бывший властелин, которого отныне дозволено называть лишь Бонапартом, неизмеримо выше своих победителей, в особенности этого ожиревшего австрийского князя Шварценберга.

Так Священный союз невольно превращает Наполеона в достойного поклонения великого мужа, который способен был бы обновить Европу и весь мир, причем таким образом, что в этой Европе нашел бы себе место и молодой человек, подобный Сечени. Ведь Наполеон привнес бы лишь «хорошие» стороны революционности и свободы без каких бы то ни было республиканских замашек и якобинства. Словом, тогда миром правил бы поистине великий человек… Сколь заманчивая перспектива для венгерского графа, вынужденного кланяться Габсбургам! Почему, собственно, Наполеон — «чудовище»? Ведь, в конце концов, этому чудовищу Меттерних сосватал в жены дочь императора Франца… Ничтожество врагов лишь умножает их ненависть к Наполеону, который вырастает в подлинного великана с тех пор, как карлики связали его путами — подобно расправе лилипутов над Гулливером. Стоит ли ему, Сечени, пребывать в Вене в качестве протеже Меттерниха и заносить в свой дневник удачные остроты и цитаты из стихов, чтобы затем блеснуть этим в обществе? Да и «блеск» ли это? За темные, сросшиеся брови и способность мгновенно воспламеняться дамы меж собой прозвали его «сладострастным турчонком». Хотя наедине с ним красавицам не до разговоров, даже имени его им не под силу выговорить правильно — Сэчени, Шечени… Черт побери, не лучше ли было бы ощущать себя истинным венгром и, вместо того чтобы предаваться мировой скорби, обратить свой взор к отечеству — стремиться сделать Венгрию страной европейской, еще более европейской, нежели Австрия, где Сечени и ему подобные транжирят средства, выжатые из венгерского крестьянства и из венгерской земли? Хорошо еще, что отцу его во время войны удалось поправить денежные дела семьи: в войну ценились и лошади, и овес, и пшеница. Но теперь опять не обойтись без помощи финансистов-евреев, ведь представителю рода Сечени и в Вене за все приходится расплачиваться вдвойне, дабы показать, что он — барин даже за границей. А там его принимают за очень важного барина: его легкий экипаж запряжен пятеркой лошадей, в таком выезде он совершает путешествие по Франции. Хотя если хорошенько разобраться, графский титул рода — не такой уж глубокой давности. Фамильное богатство Сечени было приобретено не олигархом-завоевателем, а одним из священнослужителей контрреформации. Личность этого служителя божия не вызывает особого доверия: заимодавец, выклянчивающий для себя имения опальных протестантов, не забывающий обогатить и своих братьев, не гнушающийся посредничеством между куруцами [21] Участники антигабсбургских освободительных движений. и сторонниками императора, — таков был Сечени, архиепископ калочайский, сколотивший фамильное состояние… Но разве наш герой, имя которого не дают себе труда правильно выговорить в Вене и Париже, не лучше всех этих Гогенбергов, Лихтенштейнов или Шварценбергов? Шварценберг выглядел напыщенным болваном, когда ему предстояло сразиться с армией Наполеона, зато теперь, в ложе парижской Оперы, строит из себя важного господина, того и гляди, лопнет от высокомерия. Довольно быть на побегушках у этого бездушного спесивца! В свое время он, Сечени, загонял лошадей, развозя его дурацкие приказы, которые, к счастью, никто не собирался выполнять. Вот именно что «к счастью»: потому что приказы эти были совершенно бессмысленные и устарелые в применении к конкретной битве и уж вовсе допотопные по сравнению с новой наполеоновской стратегией. А тут изволь мириться с тупостью выживших из ума стариков вроде Шварценберга, которому Сечени наступил на мозоль в Париже, или с наглостью не меньшего тупицы Виндишгреца, который в Вене позволил себе заметить: «Ах, Штефл, взять бы мне тебя в оборот, тогда из тебя, может, и получился бы человек…»