Ангел Каралийчев - Весна

— А нива?

— О ниве не тревожься. Она моя.

— Как это твоя?

— В смертный свой час старик поручил соседке — бабке Гергине — сказать мне, что оставляет ниву мне одному. Сам-то я был в это время на базаре, а когда вернулся — не застал уже его в живых. А бабка рассказала мне все потом.

— Да ведь бабка Гергина совсем глухая. Как же она его услышала?

— Глухая ли, нет ли, а только услышала. Он сделал знак рукой и поднял кверху большой палец, чтобы показать, что нива остается набольшему. А набольший — я, братец ты мой. Вот оно какое дело!

— А я ничего об этом и не знал, — сказал в раздумье Никола.

— Вот теперь узнал.

— Да, узнал, — опустив голову, младший брат пошел к дому, сделал несколько шагов и обернулся: — Брат, хоть на этот год позволь мне убрать поле. Половина хлеба моя. Отец ведь его сеял. Из своего амбара зерно брал. Я, как и ты, его сын.

— Не дам, вот и весь сказ!

— Как это не дашь? Еще посмотрим летом. Я ухожу дробить камень. Но вернусь, когда поспеют хлеба, чтобы их убрать. Попробуй мне помешать! Увидим еще, посмеешь ли ты!

— Кому это ты угрожаешь? — вскинул вилы Гурко и с грозным видом придвинулся к Николе.

Никола не отступил. Он взглянул на брата исподлобья и зло сказал:

— Опусти вилы!

Рука Гурко дрогнула. Вилы качнулись.

— Опусти вилы! — рявкнул младший брат и сделал шаг вперед, готовый, как зверь, броситься на Гурко.

В это время через плетень заглянул сосед — дед Продан Земляк.

— Гурко! Никола! Бросьте! Что это вы делаете? Где это видано! Просто срам! Мне жена сказала — она через плетень услышала, как вы спорите. Несносная баба весь день у плетней торчит. «Беги, говорит, не то дедушки Йордана сынки того и гляди друг друга порешат. Как схватились за вилы!» Послушайте, так ведь нельзя. Что на вас напало! Еще не успела первая свеча в головах у дедушки Йордана догореть, а вы уже сцепились… Стыда у вас нет!

Гурко опустил вилы.

— Хочет жать! Ни колоска не дам тебе срезать на моей ниве. Ты еще меня узнаешь!

— О чем спорите, о ниве, что ли? Если о ниве, послушайте, что я вам скажу. Вместо того чтобы хвататься за вилы да колья, идите к судье. Есть ведь у нас суд. Пусть он присудит, кому владеть Мырзяновым долом.

— Пойду. И в суд пойду! Я прогоню его отсюда, выселю из Сырпицы!

— Что я тебе сделал, брат, почему ты хочешь меня выгнать? — спросил с горечью Никола, гнев которого уже остыл.

Он вернулся в избу и долго там возился. Наконец вышел с сумой через плечо и зашагал к воротам. На улице Николу догнала его невестка Недялка с караваем хлеба в руке.

— Никола, деверек, возьми хоть хлебушко…

— Не нужен мне ваш хлеб, он мне поперек горла встанет…

— Не надо так, деверек…

— Оставь его, коли не хочет! — крикнул Гурко, который возился подле телеги. — Пусть проваливает, пусть бродит голодный, как пес! Какой он мне брат! Пусть шею себе сломает!

— Ох, так и выгнал парнишку! — покачала головой Гурковица, не сводя глаз с путника, который шагал, опустив голову, вдоль садовой изгороди из терновника.

Гурко повертелся во дворе и, вместо того чтобы запрячь лошадь в телегу и отвезти дымящийся навоз на ниву, ввалился в избу, надел новое платье и объявил:

— Я еду в город, чтобы начать дело. Вернусь ночью.

— Ты сошел с ума! — бросилась ему навстречу Гурковица.

— Уйди с дороги! — закричал Гурко, замахнувшись.

Жена шарахнулась от него в испуге.

— Ах ты змей подколодный! Задумал дело начать. И против кого же? Против родного брата!

Гурко хлопнул дверью, ничего ей не ответив.

Миновала весна. Стало припекать летнее солнышко. Налились плоды на персиковом дереве и пригнули ветви прямо к окну опустевшей Николовой комнатки. Под стрехами ласточки высиживали птенцов. Пожелтели зеленые ковры, разбросанные по склонам холмов. Нагнули головы хлебные колосья. Заворковала горлица в Мырзяновом долу. Закачались маки на межах. Кузнец Марин наточил серпы. Собрался жать и Гурко. От Николы не было никаких вестей. Исчез, потерялся где-то на пыльных дорогах Фракии. И вдруг как раз накануне жатвы в ворота к Гурко постучал рассыльный из общины. Он принес две повестки в суд: одну — Гурко, другую — Николе.

— Завтра отправлюсь! — сказал Гурко, прочитав повестку.

— Куда? — спросила Недялка.

— В суд.

— А кто в поле будет работать?

— Поле подождет. Через два-три дня вернусь.

— Да пропади он пропадом твой суд! Не ходи, Гурко! Останься, лучше хлеб уберем. Люди торопятся, чтоб как можно быстрей управиться, а ты вдруг в суд собрался!

— Поеду. От этого поля не дам ему ни бороздки! Что он выдумал в самом-то деле?

— Ведь ты его прогнал. Кто знает, где он скитается, голодный, не обстиранный, по чужим селам. Бедный парнишка!

— Видела бы ты, каким волком он на меня глядел. Никогда не забуду его глаз.

— Как же ему было не глядеть волком, когда ты схватился за вилы, чтобы его проколоть!

На другой день Гурко потащил бабку Гергину в город свидетельницей. Все крестьяне отправились на жатву. Гурковица решила приняться за свою полосу, не дожидаясь мужа. Она позвала пять жниц. Но сноповяз не пришел. К кому толкнуться? Каждый спешил в первую очередь убрать свое. Приближался полдень. Недялка зашла в летнюю пекарню, протянула руку к полке, где лежали четыре подрумянившиеся, еще теплые хлеба, отрезала ломоть. Вдруг стукнула дверь. На пороге стоял обросший бородой мужчина. Он просунул в пекарню черную голову.

— Вот и я! — послышался знакомый неторопливый голос.

Гурковица обернулась, и глаза ее засветились.

— Добро пожаловать, деверек! Тебя сам господь привел. Нам как раз тебя-то недоставало! Некому снопы вязать…

— А брат где?

— Брат твой в городе, таскается по судам, а поле горит…

— Так! — безучастно промолвил Никола и повесил на гвоздь дорожную суму. — А я остался без работы. Перестали то шоссе прокладывать, где я камни дробил. Смотрел, смотрел я на желтые поля, вот и пришла мне на ум наша нива. «Пойду-ка, думаю, да помогу им». Не надо мне моей доли. Раз батюшка завещал поле старшему, так пусть оно и будет. Я здоровый, заработаю себе на хлеб. Ничего я не хочу. Хочу только, чтобы ты мне одежонку поштопала, когда найдешь время, невестка. Уж очень я оборвался. Коленки видны.

— Позвать жниц?

— Зови. Сегодня?

— Сегодня. Когда же еще? Ведь хлеб в поле.

Шесть молодых жниц снимали хлеб на поле дедушки Йордана. Начали с нижнего края. Замелькали связки желтых колосьев. Зазвенели чистые девичьи голоса, понеслись с холма на холм. Никола принялся вязать — один сноп больше другого. Пот катился градом по его лбу. Белая рубашка взмокла. Невестка задорно поглядывала на него.

— Выбирай! — шепнула она ему на ухо. — Какая тебе больше нравится, ту и возьмем для тебя. Ты уже не маленький.