Ангел Каралийчев - Весна

— Скажи, мать, чем мы можем помочь мастеру?

Мать была женщина мудрая и научила их уму-разуму. В тот же день собрались в путь молодцы, пришли на большой мост и предстали перед озабоченным строителем.

— А вы, — спросил он, — что принесли мне, братья, из далеких краев?

— Мы, товарищ Димитров, — ответил старший брат, — ничего тебе не принесли, потому что мы голы и босы, но у нас есть шесть крепких рук. Камень сожмем — вода потечет. Возьми наши руки, товарищ Димитров, достроим большой мост.

— Вы мне принесли самое большое сокровище! — похвалил мастер, и сердце его наполнилось большой радостью.

Митю Голубь замолчал.

— Хорошая сказка, — тихо промолвил мальчик, мечтательно устремив взгляд на утреннюю звезду, мерцавшую над верхушками акаций.

Колодезные мастера — их было двое — сидели на крышке колодца. Лошаденка с лохматой гривой и длинным хвостом, вертевшая колесо и добывавшая воду с тридцатиметровой глубины, дремала стоя. Митю потянулся и расправил плечи.

— В какую рань мы сегодня поднялись, — сказал он. — В колодце-то еще темно, хоть глаз выколи. А разбудил меня баран. Как начал стучать рогами в дверь — сердитый! Просился на поляну. Встал, выпустил и больше не заснул. Теперь давай-ка посмотрим, что положила нам в сумку тетя Добринка. А, яичко! Еще одно. До чего хорошая у меня жена. Угождает она мне, заботится о своем муже. Держи яйцо!

Мальчик взял яйцо, аккуратно разбил его о ведро и стал чистить. Голубь достал буханку хлеба, прижал ее к груди, вытащил нож из-за онучи и отрезал два ломтя.

— Горбушку тебе, Райчо, у тебя зубы, как у волчонка, а мне этот ломоть, помягче. Если хочешь, и лук есть.

— Нет! — сказал Райчо и, отрицательно помотав головой, взял хлеб и стал не спеша есть, подставляя ладонь под подбородок, чтобы не уронить на землю ни крошки.

— А по мне так не вкусно, — сказал Голубь и в два приема проглотил яйцо. Ломоть так же быстро исчез в его пасти. Светлые усы его встали дыбом, как иглы у ежа. — Стукни меня кулаком по спине. Сильнее!

— Подавился, что ли? — спросил мальчик и заколотил его по спине. — Мастер, а тебя когда-нибудь били по-настоящему?

— Ой, и не раз. Дед у меня был хромой, и когда я, бывало, чего-нибудь набедокурю, бросал в меня палкой, но никогда не попадал.

— Почему?

— Потому что подслеповат был. А кулак Дончо бил меня воловьей жилой. Очень больно. Ты этого ничего не знаешь, потому что не был батраком. У Дончо на лбу виднелась большая синяя жила. А глаза были вытаращенные, как у жабы, большие и жадные.

— Сколько лет ты у него на хуторе работал?

— Да, почитай, лет восемь, а то и больше. Когда я пришел в Чардаклию, у меня, как у тебя сейчас, был белый пушок на губе, а когда уходил — усы выросли, как колоски пшеницы. Однажды кулак избил меня за то, что я забыл закрыть овчарню, ягнята забрались туда и высосали все молоко у маток. Со всяким может случиться, живой ведь человек. Забыл, вот и все. Но Дончо был не человек. Связал меня по рукам и ногам, повалил наземь и начал стегать воловьей жилой. Я так ревел, что после три месяца говорить не мог. Работал — надрывался, а есть он досыта никогда мне не давал. Хлеб вырывал из рук. Косился на меня, чуть я за ложку возьмусь. «Разинул пасть, — ворчал он, — того и гляди, весь хутор проглотишь!» Весь его хутор! Ты и представить себе не можешь, какой он был богатый. Я его деньги не считал, но уж не меньше ведра золотых у него было. Последнее лето я работал в поле как вол. От зари до зари. Вязал снопы величиной вот с этого осла. Когда начали возить, по три ряда на телегу клал. Однажды Мучка — он приходился кулаку родственником и работал за одни харчи — подал мне тяжелый сноп. Я как раз укладывал первый ряд. Колья на грядках были острые, как гвозди. Поднатужился я и закинул сноп, но перевясло порвалось, сноп развалился, и кол вонзился мне в правую руку. Проткнул ладонь насквозь. Мама родная! Брызнула кровь. Мучка оторвал от моей рубахи рукав и кое-как перевязал мне рану. Вернулся я на хутор без телеги. Кулак, увидев меня, взбеленился: «Ты, говорит, нарочно себе руку поранил, чтобы не возить снопы!» — и большая синяя жила на лбу его вздулась — вот-вот лопнет. «Убирайся отсюда вон! Чтоб я тебя больше не видел!» Неблагодарным назвал меня, дармоедом и выгнал. А не платил он мне два года. Тут, как стал деньги отсчитывать, половину недодал. Пригрозил я ему, что буду жаловаться. «Жалуйся, — заорал кулак, — хоть самому господу богу!» Кому жаловаться? В то время для таких, как мы, пальцем никто шевельнуть не хотел. Понял я тогда, что о рабочем человеке никто не подумает.

— А что потом стало с кулаком?

— А то, что следовало, — дали ему пинка под зад и сказали: «Иди, сукин сын, добывай себе хлеб в поте лица своего!»

— А ты?

— Я?.. Рука у меня зажила. Растапливал я заячье сало, прикладывал подорожник, и рана заросла. Остался вот этот шрам. Такие, как я, не умирают, мы живучи как кошки. Как поправился, пошел с братом чинить добруджанские колодцы. Зарылся, как крот, под землю, годами там копошился, потому и похож теперь на постника. Научился ремеслу, женился и начал добывать хлеб для моих зайчат. Давай-ка посмотрим, видно ли дно?

Голубь поднял крышку и заглянул в колодец.

— Темно еще. Ничего не поделаешь, придется подождать.

— Мастер, — спросил мальчик, — а тебе не страшно лазить в глубокие колодцы?

— Ничуть. Брат вот испугался однажды, теперь как осиновый лист трясется и не хочет больше лазить в колодцы. А я люблю свою работу. Пока на земле есть колодцы, меня на дне ищите. Людям нужна чистая вода. Три года тому назад в этот колодец упала коза. Что бы пили наши земляки, если бы я ее оттуда не вытащил? Козлятиной, знаешь, как скверно воняет. В прошлом году, правда, прижало меня камнями в Ючорманском колодце, но, видно, суждено мне было еще по белу свету походить.

— Расскажи, как это случилось?

— Как случилось? Колодец там очень глубокий, в два раза глубже этого. Никто не помнит, когда его вырыли. Камни позеленели, сруб выложен из пористого известняка. Сказали нам, что он загрязнен. Ведро черпает только тину. Как посмотришь сверху, дно величиной с монетку кажется и блестит. Посмотрим, в чем там дело, говорю, и как-то утром стал спускаться на дно. Залез в ведро, а брат раскручивает веревку. Посреди колодца ведро раскачалось, и — бух о каменную кладку. Отломился большой камень и с грохотом упал вниз. «Э, — подумал я, — начало неважное. Кладка, значит, рушится, не держится больше». А брат спускает меня все ниже и ниже. Спустился я на дно. Темнотища. Зажег свечу. Измерил шестом глубину — тина по грудь. Начал выгребать черпаком. Наполнил ведро и дернул веревку. Ведро пошло наверх и как раскачалось, как стало бить по камням. Кладка и посыпалась. Камни с грохотом полетели вниз. Я прижался к стене. На меня падал огромный камень, ну прямо скала. «Конец, погиб ты, Голубь!» — мелькнуло у меня в голове, и перед глазами завертелись огненные круги. Но, мальчик мой, не конец это был. Только потом понял я, что произошло. Вначале отломилась часть стены, величиной с дверь. Нижний ее конец воткнулся в тину, а верхний уперся в стену, над моей головой. Вроде шалаш получился каменный. Остальные камни по этой плите уж барабанили и совсем меня завалили. Когда все утихло, донесся до меня голос, брата, еле слышный: