Ангел Каралийчев - Весна

— Митё, братец, ты живой?

— Живой! Живой! — закричал я что было сил.

Тогда брат вскочил на кобылу по кличке Бабка Руса, которая вертела колодезное колесо, и помчался за помощью. Хоть и старенькая была эта Бабка Руса, но быстроногая. Кого же звать на помощь? Равнина большая, конца-краю не видно, и ни души кругом. На мое счастье навстречу брату по Силистренской дороге показался секретарь городского комитета партии на мотоцикле. Остановил его брат и рассказал, что случилось. Митю нашего, говорит, значит, Голубя, завалило в Ючорманском колодце. Секретарь за голову схватился, а потом спрашивает:

— А жив он?

— Жив, жив, отзывается из-под камней.

— Вот бедняга! Возвращайся скорее назад и не подпускай никого к колодцу. Чтобы никто не лазил туда и ведро не трогал, а то остальные камни обрушатся и человека погубят. Ждите помощи!

И повернул мотоцикл к городу. Что он там в городе делал, не знаю. Только на другой день, на рассвете, на поляну у колодца спустилась с неба железная птица, из тех, что гудят в облаках. Из нее вышли семь перникских шахтеров. Мои спасители. Привезли с собой железные тросы, крючки, кирки и фонари.

— А что же ты делал целый день и целую ночь?

— Ждал, мальчик, по пояс в типе, ждал, чтоб пришли спасители, подняли мою надгробную плиту.

Спустились два шахтера, осмотрели обвалившиеся камни и, засучив рукава, начали осторожно вытаскивать камень за камнем. А Бабка Руса вертела колесо, и она, сердечная, помогала. Я услышал их, хоть они работали легко и бесшумно. Сердце радостно забилось. Я снова закричал, как перепел:

— Жив! Жив!

К полудню тяжелыми молотками разбили мое надгробие. Когда я ступил в ведро, у меня подкосились ноги. Мне сделалось дурно, но я быстро пришел в себя. Наверху меня ждала тетка Добринка, растрепанная, обезумевшая от страха: всю ночь она, бедняжка, не сомкнула глаз. И зайчата мои запрыгали вокруг меня, руки мне целуют. Любят меня мои ребятишки.

— А кто послал самолет с шахтерами? — спросил мальчик.

— Лично товарищ Георгий Димитров. Для меня. Настоящий самолет. Крылья огромные. Как посмотришь, аж дух захватывает. Блестит на зеленой поляне, словно из серебра выкован. Тогда я понял, что на нашей земле теперь есть люди, которые думают о рабочем человеке. И дорожат его жизнью. Ты что на меня уставился? Не смотри, что я какой-то колодезник и копаюсь, как крот, под землей.

— Но как же товарищ Георгий Димитров узнал, что ты в колодце?

— Вот так и узнал. Приложил ухо к земле, услышал мой крик о помощи и поднял шахтеров: «Спешите на помощь Митю Голубю! Митю мой друг, рабочий». Теперь тебе понятно? Ну, мне пора спускаться, на дне уже светло. Вода в этом колодце мутная, а нужно, чтобы она была ясная, как слеза, потому что пьют ее наши кооператоры, которые работают на народной земле и кормят всех отменными караваями. Иди запрягай лошадку!

Мальчик встал и, задумавшись, зашагал к лошаденке с лохматой гривой.

Воробьи весело чирикали и никак не могли наговориться с молодыми листьями тополя.

Перевод Г. Молленгауэра и К. Янакиева-Болиева.

— Не бойся, человече, иди сюда! — подозвал меня дед Жото, старый чабан из Радуя.

— Убери этого зверя, — ответил я и крепко стиснул дубинку, мою помощницу и защитницу.

— Да он ничего тебе не сделает! Пошли! — Взмахнув пастушьим посохом, старик завернул овец к ореховой рощице, где меж кустов пробивались молодые зеленые побеги. — Проваливайте в лес! Где вас черти носят — шляетесь по голой поляне!

Овцы кинулись в лесок и зашуршали ветвями, а чабан подошел ко мне, протянул руку. Огромный пес, который по-хозяйски разлегся на сухой, согретой солнцем траве и дремал, открыл один глаз, небрежно глянул на меня, успокоенно моргнул и снова закрыл его. Я пожал протянутую руку.

— Добро пожаловать, сынок! Ты что, струхнул? Признайся.

— Боюсь, когда собаки не лают, потому что они кидаются неожиданно.

— Мой Страшила идет открыто навстречу врагу. Он не боится никого на свете и никогда не нападает сзади. Это не пес, а сущий лев. Но сердце у него доброе. Как он любит ягнят и детей! Прямо дрожит над ними. Садись на мой плащ!

— Как живешь, дедушка Жото? Возьми-ка папироску. — Я протянул ему кисет.

— Табаком не балуюсь. Он мне глаза жжет. Говорили мне, что ты собираешь в наших краях разных там букашек и мушек да целебные травы. Зачем ты их собираешь? Уже две недели, как я тебя ищу, расспросить хочу, куда ты пропал. Прежде-то, как жив еще был мой конь, заезжал я в город, там мы с тобой виделись. Много у вас там в стеклянных шкафах всяких букашек, на булавки наколотых. Охота мне поехать да поглядеть змей в банках и разных лесных зверей, да уж невмоготу мне. Износились, сынок, мои ноженьки. Не хотят они больше таскать дедушку Жото. Подавай им машину. А я вот никак не решу, из какого государства ее выписать.

— Так у тебя ведь конь был?

— Был. И нет его. От страха помер.

— Как это от страха?

— Да уж давно дело было. Видишь, в каком месте я гнездо себе свил — здесь волчья тропа пролегает, а я поставил тут свою кошару, словно корчмарь на караванном пути. Большая забота у меня с этой волчьей тропой… Да разве ты не помнишь моего коня? Прыгал он что твой усач. С ним птиц можно было на лету ловить. С самой весны до глубокой осени, пока не начнет падать снег, он, бывало, пасется наверху на горных полянах, носится среди белых фиалок. Тех самых, что цветут только на Любаше. Целые поля белых фиалок. Конь у меня был молодой, буйный. Все глаза косил туда, вниз, где ходят в ярме деревенские тощие кобылки. Поэтому, когда я ездил из кошары в Радуй, у него вырастали крылья. Однажды зимой в наших краях появился волк-одиночка. Не буду тебе рассказывать, сколько бед он натворил: овец зарезал без счету и даже двум волам брюхо вспорол. Это был страшный зверь: другие волки, когда задерут овцу, не могут ее унести, волокут по снегу. А этот — вскинет ее себе на спину, и поминай как звали! Так вот, дело было к вечеру. На дворе холодно. Я отправился в Радуй. Волк подстерегал меня у мосточка через Росинку. Я задумался и не заметил его. Вдруг, когда мы приблизились к мосту, конь мой вздыбился и чуть-чуть не сбросил меня наземь. Я поглядел и что же увидел, как ты думаешь? Впереди два глаза, брат, горящие как угли. По ту сторону моста сидел на корточках громадный зверь, будто примерз, и глядел не на коня, а прямо мне в глаза, потому что чуял, кто его главный враг. Кровь застыла у меня в жилах. А в голове быстро завертелось: если я поверну назад, он меня настигнет в три прыжка, если брошусь вниз по реке — мне из ивняка живым не вылезти. И я решил идти прямо на волка, будь что будет! Конь у меня был послушный. Я крепко стиснул поводья и пришпорил его. Он снова вздыбился. Я только крикнул: «Гей!» — и мой сильный конь навалился прямо на зверя. Я услышал, как хрустнул конский хребет. Это продолжалось всего миг, и я не успел даже заметить, каким образом волк оказался справа, у дуплистого пня вербы. Конь понес. Не знаю, как я удержался в седле. Через село я пролетел словно угорелый. А когда я добрался до дома и остановился перед конюшней, конь тряхнул головой и обернулся, чтобы посмотреть, не идет ли зверь следом. И лишь когда понял, что его нет, весь поник. Он вспотел, тяжело дышал и дрожал, да так, что вздрагивала грива. Обо мне уж и не спрашивай. После этого конь заболел, как видно, от усталости и страха, а может, его загубило то, что у него хрустнул хребет, кто знает! Так или иначе, пропал мой славный конь, перестал есть и в какие-нибудь три дня сгорел. Я зарыл его в песке подле Росинки. Не хватило у меня духа содрать с него кожу. Пока я его хоронил, пес стоял понурый на берегу и глядел на меня по-человечьи. Были они с конем большие друзья. Очень один другого любил. Эй, Страшила, поверни-ка овец, вишь, они опять залезли в терновник!