Ангел Каралийчев - Весна

Гость умолк и присел на корточках у костра. Гончары степенно счищали с картофелин кожуру и обмакивали их в деревянные солонки.

— А с сынишкой Димовым что стало? — спросил дед Рою.

— Да разве вы ничего о нем не слыхали? Сын кузнеца Димо покоится под большим памятником, который выстроили у каменного моста через Поройницу. Как же это вы, по всему свету ездите, а об нем ничего, выходит, не слышали? Чудно! Ведь сын кузнеца-то и объединил оба наших села. С той поры, как пролилась кровь, народ тут словно озверел. По ночам парни из одного села переправлялись через Поройницу, поджигали у соседей копны на гумне да сараи, девушкам ворота дегтем мазали. Ох и люди же… Над Куршуменым родником было три грушевых дерева. Хорошие на них груши росли! А слепчане взяли да и срубили их, так просто, на зло. Ну, наши в отместку запрудили весной Поройницу, отвели воду и пустили ее на Слепче. Чуть всех там не потопили. После смерти Димо целых три года на дверях его кузницы замок висел, но потом Ристо, сынок его, заступил на отцово место. Этот нравом весь в мать пошел — улыбчивый да стыдливый, ровно девушка. Кинжалы да ятаганы он из отцовской кузни повыбрасывал и принялся ковать серпы да мотыги. Дальше — больше, стал он браться за работу и потоньше: браслеты для девчат мастерил, перстни обручальные, да и в часах толк знал. Никто сроду от него худого слова не слышал. Мухи, как говорится, не обидит. По ночам книжки читал. Вот потому-то все мы только диву дались, когда узнали, что в горы, в буковые леса, ушла дружина — восемьдесят три юнака, половина парней из нашего села, половина из Слепче. И кто б вы думали их повел? Ристо — сын Димо. Партизанская кличка его была — Гранит. Впервые за долгие годы пошли вместе молодые ребята из двух враждующих сел — объединило их его знамя. Душители народа сгубили его молодую жизнь где-то близ Клисурского монастыря. И кузницу сожгли. Когда наши привезли его останки — оба села от мала до велика собрались на похороны. Тогда-то и порешили мы, и клятву дали на его могиле — вовек боле не враждовать, объединить оба села в одно и наречь это село Гранитом. А по весне построили мост, что связывает оба села, и памятник поставили. Такие-то дела, братцы!

Гранитчанин умолк. Гончары задумчиво смотрели на догоравший костер. Вдруг гость встрепенулся.

— А вот, братцы, что вы мне посоветуете? — неожиданно проговорил он. — Отдавать ли мне свою землицу или не отдавать? Есть у меня участок — маленький, да удаленький, такой урожай дает — по сю пору не знаю, как это хлеб прикупать, своего от жатвы до жатвы хватает. А наша молодежь затеяла всю землю вместе в общее поле собрать. Они у нас и общую пекарню строить начали. Теперь, говорят, бабам не придется дома хлеб печь, прямо из общей пекарни караваи получать будут. В других селах, слыхать, такие пекарни уже имеются. А мне все же боязно за свою землицу. Как по-вашему, братцы, а?

— Ты сам должен решить, — покачал головой дед Рою. — А если сам рассудить не можешь, спроси у того, кто лежит под памятником, он тебе верный совет даст.

Гранитчанин посмотрел на деда Рою своими ввалившимися глазами, озадаченно заморгал и напряженно задумался, силясь сообразить, что тот хотел сказать. И вдруг все понял.

— Ты прав! — сказал он и поднялся. — Ну, что ж, на том прощайте, а я пойду. Ума не приложу, куда могла подеваться эта скотина!

— Может, уж давно домой вернулась, сходил бы поглядел.

— И то! А мне и невдомек. Может, и впрямь на мое счастье — приду домой, а она там. Ну, пойду! — сказал он, повернулся и мгновенно исчез в тумане.

Перевод Б. Ростова.

Кругом, куда ни взглянешь, равнина задыхается от зноя. Земля жаждет дождя. Сухо шелестят сожженные солнцем кукурузные листья. В истоптанном жнивье ни единой зеленой травинки. Пыль в колеях горяча, как пепел из только что прогоревшей печи. На придорожных кустах дрожат дымчатые листья. Одинокая птичка с тихим щебетанием носится на ослабевших крыльях над пересохшим руслом реки. Только просо на бахче деда Ивана все выше тянет свои метелки, и зернышки его зарумяниваются. Дед Иван Смок сидит у шалаша, широко расставив ноги, без шляпы, в расстегнутой рубахе, с засученными рукавами и плетет из лозы корзинку. Позади, под тенью груши, стоит старая разбитая таратайка. К правому ее колесу привязана огромная овчарка. Она лежит, опустив голову на передние лапы, и тяжело дышит, высунув язык. Слева стоит осел Смока со спутанными ногами. Он тянется к бахче, усеянной мраморными арбузами, покрытыми серебряной пыльцой, и тащит за собой таратайку вместе с собакой. У самых ног Смока в глубокой яме копошится что-то живое. Время от времени старик бросает туда арбузные корки. «Что-то живое» встречает их ликующим хрюканьем. Вдоль плетей большая дорога. Она пересекает жаркую равнину и ползет к прохладным горам. По дороге бежит откормленная гнедая лошадка, быстро перебирая запыленными копытами, похожими на белые сапожки. Она тащит за собой размалеванную тележку, и та скрипит, повизгивает и поет на все голоса. В тележке дремлет, покачиваясь, человек в заштопанной, пропотевшей рубахе и почерневшей соломенной шляпе без ленты.

— Тпру-у! — закричал дед Иван лошадке, когда тележка поравнялась с его шалашом.

Возчик вздрогнул.

— Слазь! — приказал Смок.

Возчик почесал затылок, сдвинул назад шляпу и неохотно слез с тележки.

— Рассказывай, Маринчо, что нового?

— Не спрашивай, дед Иван!

— А что случилось?

— Душа болит. Даром прошло у меня лето. Думал: как все люди, обработаю свой огородик. Взялся за дело, посадил всего понемножку. Смастерил водочерпалку. Всю весну из огорода не вылезал. Как дите родное был для меня каждый стебелек. На глазах росли. А когда зацвели они и стали плоды завязывать, я сказал себе: прощай, бедность! Каждый день буду теперь возить в город по тележке с овощами, а горожане так и будут на них налетать. Починил тележку — перетянул шины на передних колесах, новое днище смастерил. И вот, дед Иван, до Петрова дня речушка журчала и радовала мое сердце. Но когда кончились дожди и вода начала убывать, словно схватил меня кто за горло. Ты знаешь, какой в верхнем селе народ — жадные, люди скверные, только о себе думают. Взяли да и запрудили речку и отвели ее к своему селу. А я остался как рыба на берегу. Им-то что — им теперь только и жить, а мы хоть ложись да помирай. Жернова на мельнице остановились. Рыба в ручье передохла, и мой огородик поник и зачах. Вчера вечером поп Матей мимо шел — решил в мельничном омуте искупаться. Выпил красного винца, закусил вареной курочкой, разгорячился и пошел к реке. Но вернулся прямо-таки в отчаянии. «Ну и ну, говорит, негде бороду намочить. А жарища какая!»