Валерий Золотухин - Болезнь… (Дневники)

27 сентября 1994

Вторник, молитва, зарядка.

Классный спектакль «Живаго» был вчера! Просто классный. Голос звучал во всех регистрах, и главное – я был спокоен тем покоем, которого требовал от меня Любимов. Талант свой я чувствовал материально, осязаемо, я его ощущал и направлял… мы были с ним в согласии полном. Такое бывает редко.

Я не выйду отсюда без рукописи.

Вчера занимался, хотя и через силу, главой «У Алексухина». Но, может быть, она название приобретет другое, к примеру, «Эксбицианизм» [так в рукописи – прим. ред.], почему-то. Много, да вся глава: письма, заявления, сплетни – раздевание героя или откровения героя и вместе с тем любование этим самораздеванием перед Ирбис, перед своей красавицей-совершенством, существом ужасающим и жестоким.

– А нельзя ее посадить в сумасшедший дом?

– Нельзя Е. посадить в тюрьму?

– За что?

– Разве не за что? Всегда найдется для правосудия достаточно причин, чтобы посадить человека любого в тюрьму, тем более человека, занимающегося бизнесом, фиктивно разведенного и скупающего квартиры в Москве. И т. д.

У умывальника человек, которому только что вкатили в задницу литр воды, спросил меня: «Говорят, вы какой-то приз получили. Вчера в «Вечерке» прочитал. Не то с самоваром, кажется».

– Да нет, это не приз. Мы сыграли несколько спектаклей для пенсионеров, для подписчиков «Вечерки», благотворительная акция.

– Ну, всё равно приятно.

Да, приятно, но гораздо приятнее было бы, если бы «Вечерка» тут же поместила наше открытое письмо к Ельцину, а они что-то тянут. Ну да, может быть, не всё сразу.

Сегодня надо ехать копать картошку на Десну, иначе зальют дожди, погибнет урожай.

Пишу натощак. Жду 8 часов, когда придет Вера Ив. сдать из вены кровь. Поднялся в 6 часов, спал без укола и таблеток, и это хорошо. Хорошую зарядку сделал. Начал стоять на голове до 100. Спина вроде бы не беспокоит.

Воздвиженьесегодня.

Дождь идет, и этим всё сказано. Стало быть, ни на какую картошку не поеду я. И день проведу за письменным столом. Тем более, что нет машины. Вдруг забарахлили холостые обороты. И если на Академической дождь, а она рядом, то Панин не станет же ковыряться под дождем.

Я привез сюда много дневников своих того времени. Буду искать следы. А «зеленую» тетрадь мне просто интересно самому читать. Чего там только нет?! Каждая строчка что-то таит в себе, и расшифровать можно совсем по разному «Фаренгейту».

Вчера, кажется, началось восстановление храма Христа Спасителя. Но «Эхо Москвы» ничего об этом не сообщило. А если это вчера произошло, то ведь это национальный праздник. Собираться надо на массаж.

28 сентября 1994

Среда, мой день. Соловьевка. Молитва, хорошая зарядка, моча в бутылочку, кофе.

Вчера был день большого, как сказать от корня суета: суетения. Если две враждующие из-за тебя женщины говорят, что ты мерзавец, сволочь, негодяй и лицемер, каких свет не видывал, одни и те же слова, эпитеты, метафоры и приговоры, очевидно, кто-то из них прав. Впрочем, я и сам о себе того же мнения: мелкий любвеобильный актеришка, с непомерным тщеславием, себялюбием и эгоцентризмом. И надо же – он строит храм?!? Богохульник да и только. «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст».

С утра я услышал свою фамилию по «Эхо Москвы» в рекламе «Белого попугая». Я всё думал, какой гонорар отчислить. Так вот, если войдут частушки, «Сережа» и «Ядреный сибирский мужик», – $ 100, если один из этих компонентов выпадет, – ничего вообще. А «Попугай» сегодня. Идет дождь. И у меня нет зонта. Значит, надо привезти зонт.

Вчера по пути на Десну встретили в белой девятке Гердта. Он выразил жестом желание остановиться. Мы остановились на Обручева. Вышли из машин и «весело» поговорили… о негодяе Губенко. Гердт вспомнил, как министр СССР в телекамеру, отвечая на звонок, говорил: «Да, малыш. Хорошо, малыш». Гердт возмущался: «Постельное имя жены… что это за вкус. Играете «Живаго»? Ну, хорошо. А у нас беда – прислали два билета на Патрисию, а мы оба с Маринкой в гриппу, а билеты по $ 250». (Кажется, он сказал, два пригласительных, а не два билета). Да, комментируя «малыша», он, смеясь, сказал, что так Рудик мог сказать, но он бы сыграл министра культуры лучше. «Ваша? – показав на машину. – Нет, ну всё равно красивая». И мы весело и долго ехали за Зиновием Гердтом… и где-то на Профсоюзной раскатились в разные стороны. Замечательная какая-то теплая встреча, мы любим друг друга давно, еще со времен «Дворянина Чертопханова».

А на Десне мы с Луневой выкопали всю картошку, складировали. Господи! Ну почему мне хочется, чтоб вошел романс про Сережу. Ну, Господи, ну если они его вырезали, ну пусть вставят срочно снова и опять, а если не в эту передачу, так пусть в другую – гонорар урежу вдвое.

Нет, я не буду плясать под вашу дудочку, я вообще под бабьи дудочки никогда не плясал… я иногда шел на поводу, но в последний и решительный всегда сбрасывал с плеч, как «оригинально» выразился про своих женщин Любимов. Впрочем, достаточно про это. Сегодня «Живаго», и надо думать на поэтической, молитвенной волне Пастернака. «Зинаиду ненавижу», – оно и понятно, почему вы ненавидите Зинаиду.

Хороший, просто очень хороший материал получился у нас с Мариной: театр и храм.

И в «Вечерней Москве» напечатано наше открытое письмо Б. Ельцину. Но то, что случилось дома, какая дикая история с рассказом Сергея о «Вольво» и пр., и как он искал таблетки, чтобы уйти из жизни. Это надо переварить и особо записать.

В театре Армии актер Кузнецов Алексей выбросился с 8 этажа с балкона во время прогона в театральном костюме… что-то с долларами. Но никто ничего не знает толком. Но премьера «На бойком месте» всё равно состоялась вчера.

29 сентября 1994

Четверг. Молитва, зарядка, кофе.

Нечего тут переваривать особенно – кошмар. Ты не виноват ни в чем, мой мальчик. Я и рад, что этот нарыв в твоей молодой душе разорвался, и ты всё рассказал своей матери, которой с пеленок ты всё ведал. Ты не Павлик Морозов, я представляю, как ты мучился, неся в себе эту ложь, это предательство отца, когда он с другой женщиной: учит ее водить, оставил свою машину, и она помахала ему ручкой из окна.

– Я его ненавижу, – это про меня ты сказал, и я тебя понимаю. Мать твоя стояла на коленях передо мной в слезах, моля, чтоб я пощадил тебя и ничего не сказал о твоей выдаче. В это время как раз ты и повернул ключ в двери, вошел и спросил: «О чем спор?» «Сашенька стал большим, и взрослым, мальчиком и при упоминании о тебе долго и горько плачет». Это уже из спектакля. Видел бы ты, сынок, как разрывалась душа моя и спазмы сжимали горло. Она начала заправлять кровать, положила одну подушку, поняла, что вторую не надо класть рядом… ушла в комнату, села, и долго лились слезы из ее измученных глаз. Я весь спектакль проплакал, зная, о чем она думала в эти минуты – одна, одна, кинутая, брошенная, оскорбленная, что даже и надобности нет вторую подушку, второе одеяло заправлять в пододеяльник, наволочку. Боже, Боже… но не надо из-за этого уходить из жизни. Мне плохо в нашем доме, а в больнице хорошо. В больнице меня любят. Вот и в театре я что-то значу, пишу какие-то письма, подписываю на звания. Хотя вчера был отвратительный спектакль по главной – радиотехнической – причине: микрофоны отключались, завязывались, фонограммы давались не вовремя, а то и вообще не давались. Пишу я это тебе и плачу. Несмотря на твое как бы предательство, мне нравится эта твоя нервность, и чистота, и любовь к нашей матери. Она достойна того, и ее безумно жалко. Ей самой страшно смотреть на неотстирывающиеся пятна крови, которыми залита наша постель.