Эми Хармон - Из песка и пепла

– Это святая Цецилия? Что с ней случилось? – Ева никак не могла оторвать взгляда от хрупкого девичьего горла.

– Когда палачи потерпели неудачу с раскаленной баней, ей попытались отрубить голову.

– Попытались?

– По легенде, ей нанесли три удара топором, но сумели лишь тяжело ранить. Она умирала еще несколько дней, успев обратить многих в христианство.

– В чем было ее преступление? – спросила Ева.

– Чистая политика. Она слишком открыто выражала свои взгляды. – И Анджело криво усмехнулся, как будто речь шла не только о Цецилии.

Ева услышала улыбку в его голосе, но не улыбнулась в ответ. Сейчас она могла лишь неотрывно смотреть на замученную святую.

– Отец Бьянко! Мы ждали вас раньше. – Удивленный женский голос помешал Анджело продолжить рассказ.

Обернувшись, Ева увидела миниатюрную монахиню с обвислыми щеками и острыми глазками, которая семенила к ним с прытью, почти чудесной для такого возраста. Она зашла не с главного входа, а через дверцу слева от апсиды [3] Полукруглая выступающая часть здания, перекрытая полу куполом. .

– Матушка Франческа, это Ева, – просто сказал Анджело, как будто уже говорил про нее монахине.

– Вам лучше поторопиться, падре, – ответила та. – У сестер-адораток скончалась паломница, и возникло некоторое разногласие, как теперь поступить.

– Я проведаю тебя завтра, – сказал Анджело Еве, коротко поклонился монахине и заспешил к выходу, стуча тростью по каменным плитам и слегка покачивая маленькой сумкой. Еве оставалось лишь смотреть ему в спину и раздумывать, зачем она вообще приехала в Рим.

– Сюда, – скомандовала настоятельница и зашагала вслед Анджело – через главный вход и дворик. При этом она ни разу не обернулась, чтобы проверить, идет ли за ней Ева.

Та взяла свой огромный чемодан, который все это время таскал Анджело, кое-как ухватила другой рукой саквояж и скрипку и поковыляла за монахиней, стараясь не очень отставать. Настоятельница провела ее в неприметную дверцу слева от входа и, пока они поднимались по узкой лестнице, наконец удостоила некоторыми объяснениями:

– В обители проживают монахини бенедиктинского ордена и францисканки-миссионерки Непорочного Сердца Марии. Раньше нас было больше, но дни славы обители, увы, миновали.

Ева невольно задумалась, как давно миновали эти дни. Два столетия назад? Три?

– Раньше эти комнаты занимали насельницы, но теперь нам не нужно столько места. Часть монахинь ведет уединенный образ жизни, но часть активно несет апостольскую весть в миру. Так что эти помещения мы сдаем квартирантам. Небольшой доход никогда не помешает. А уж сейчас особенно.

Ева кивнула, гадая, надолго ли ей хватит привезенной пачки банкнот. Деньги стремительно обесценивались. Скоро их можно будет использовать вместо туалетной бумаги. С этой точки зрения захваченные ею драгоценности выглядели надежнее.

Настоятельница толкнула дверь и зашла внутрь. Убранство комнаты сводилось к узкому матрасу на железном каркасе и деревянному кресту на стене; с другой стороны виднелись простой стул, несколько выдвижных ящиков и маленький шкаф. Матушка Франческа зажгла настольную лампу, как бы обозначая, что отныне это и есть Евин дом.

– Это твоя комната. В конце коридора – общая ванная, но, кроме тебя, квартирантов сейчас нет. Редкая роскошь. Вечерняя служба в шесть. Ожидается, что ты к нам присоединишься.

– Но… я не католичка, – запротестовала Ева.

– Теперь католичка.

18 сентября 1943 года

Признание: монахини мне не нравятся.

Я устала до смерти, но сон ускользает от меня так же упорно, как и Анджело. В монастыре слишком тихо, слишком пахнет стариной. Почему весь Рим пахнет старостью? Хотя, может быть, дело во мне и это я никак не могу оттереть запах скорби со своей кожи. Сейчас я чувствую себя такой же древней и разваливающейся, как тот храм, мимо которого мы сегодня проезжали на автобусе. Но храму, по крайней мере, не нужно прятаться.

Я провела здесь меньше двенадцати часов, а уже скучаю по Флоренции так отчаянно, что готова отправиться домой пешком. Флоренция пахнет цветами. Жасмином, Фабией и отцовской трубкой. Даже спустя все эти годы я могу учуять его в коридорах виллы, и этот запах приносит одновременно утешение и пытку.

Сейчас я лежу на узкой кровати в странной комнатке и прислушиваюсь к молчанию стен. Хотела было поиграть на скрипке, но от эха у меня кожа покрылась мурашками – будто я Гамельнский крысолов, призывающий мертвых монахинь. Ни крысы, ни призраки мне не нужны, так что скрипку я пока отложила подальше.

В шесть часов была вечерня. Монахини пели, а старый священник служил мессу. Были там и другие монахини – за маленькой дверцей на другом конце апсиды. Они ни разу не вышли наружу. Этого ли хочет для меня Анджело? Может, он думает, что я просижу в монастыре до конца войны, а он потом погладит себя по голове и поздравит с моим спасением?

Но ради чего меня спасать? Я пытаюсь вообразить будущее, но даже в жизни, где за мной не гоняется гестапо и больше нет поводов для постоянного страха и тревог, не вижу никакого смысла или надежды.

«Паломница», неожиданно отошедшая в мир иной, была на самом деле старой еврейкой, которая решила остаться в Риме, когда ее сын с семьей бежал в Геную. Сестры-адоратки приняли ее у себя, и она тихо почила во сне, сидя у окна в белом плате и черном католическом подряснике с чужого плеча.

Анджело заверил настоятельницу, что завтра первым же делом посетит раввина главной синагоги и узнает у него, нельзя ли провести похоронный обряд по иудейскому обычаю. В противном случае им пришлось бы похоронить усопшую на монастырском кладбище. Другого выхода у них не было. Она умерла среди монахинь и будет покоиться среди монахинь. Возможно, когда война закончится, они смогут убрать крест и установить вместо него звезду Давида. Возможно, смогут написать ее настоящее имя. Возможно, однажды ее семья вернется и возложит на могилу несколько гладких камушков, как делала когда-то Ева в знак почтения к предкам, которых даже не знала. Но также оставалась вероятность, что Регине Равенне придется вечно лежать в земле под чужим именем и бессмысленным крестом и правду будут хранить только Анджело и сестры Поклонения Святым Дарам.

Это знание и ответственность давили на Анджело. Будь его воля, он бы начал вести записи. Завел толстую книгу и заполнил ее длинными списками беженцев и их родственников, чтобы потом отчитаться за каждого человека, за которого чувствовал ответственность. Но записи и списки были опасны. Поэтому самые необходимые бумаги он держал в Ватикане, а в остальном лишь умолял Господа укрепить его память, чтобы никто и ничто не кануло в небытие.