Екатерина Дроздова - Богоявленское

Но вскоре Митька встретил Веру в княжеском парке. Она сидела на скамейке у пруда, в белом платье и выглядела совершенно здоровой.

– Митя! – подозвала его Вера, но уже не властным тоном, как делала это прежде, а ласково улыбаясь.

– Сядь рядом, – пригласила Вера, указывая рукой на место рядом с собой.

Митька послушно сел рядом с Верой. В воздухе летала паутинка и над головой шелестела пожелтевшая листва. Другой на Митькином месте счел бы это приглашение за честь, а ему было рядом с ней неуютно. Рядом с Верой всегда соседствовала опасность, и Митька чувствовал это.

– Ты спас мне жизнь, – сказала Вера. – А я никак не отблагодарила тебя. Проси любую награду!

– Наград мне не надобно, – ответил Митька. – Папенька ваш нас с сестрой и так не обижает.

В очередной раз, поразившись Митькиной скромности, Вера протянула ему свой маленький портрет и сказала:

– Прими хотя бы это! И глядя на него, помни о мой признательности тебе.

Боясь скомпрометировать Веру, Митька тут же спрятал портрет и впредь держал его всегда при себе, где бы ни был.

Жизнь будто сама толкала Митьку и Веру друг к другу, давая ему шанс. Но Митька боялся этого. Увлечение княжной могло дорого стоить и ему и его сестре Маше, если о том узнает Петр Иванович. Играть с огнем было слишком опасно, но Маша не унималась. Она продолжала твердить брату, что Вера их единственный шанс в жизни. Маша была уверена, для того, чтобы скрыть падшее положение дочери, Петру Ивановичу не останется ничего другого, как согласиться выдать Веру замуж за Митьку, да еще и составит ему капитал. В самом деле, не за конюха же он выдаст замуж свою дочь?

Что такое счастливая жизнь? Кто знает наверняка, как это – жить счастливо? В богатстве ли счастье, во власти над людьми? Кто может рассказать и научить счастливой жизни? А может и не надо для счастья ни богатства, ни власти, а только бы текла твоя жизнь плавно и размеренно, как темные донские воды и не было бы в ней болезней и смерти, предательства и обмана, зависти и обид, а только справедливость. И лишь времена года сменяли бы друг друга, за летом приходила осень, за осенью зима и над всем этим каждый раз торжествовала весна.

Впервые задумался о смысле своей жизни и Митька, сидя на веранде своего дома, которую пристроил он своими руками с помощью верных друзей Васьки и Арсения, и которой очень гордился. Он сидел здесь около получаса, наслаждаясь шумом майского дождя и свежим воздухом. И ведь, как располагает эта дробь по крыше к различного рода размышлениям.

«Ведь так и проходит жизнь, – рассуждал Митька. – И ничегошеньки-то в ней не переменится. Кто богат будет богатеть, кто беден, влачить свое скудное существование и дале. Для чего мы родимся? За что умираем? И властны ли мы над собой, в силах ли изменить древние устои? А могет и прав был Марк Вацлович? Отуманенные мы, обманутые? Потому и покорные».

Но вдруг хлопнула калитка, и Митька вернулся из своей задумчивости. На веранду вбежал промокший Васька.

– Промок, аки пес, – засмеялся он. – До тебя покуда доберёшься, стемнеет.

– Была тебе нужда шастать в такую непогодь. Лучше б отцу подсобил. Картошку-то садили?

– Успели, слава Богу, – ответил Васька, закуривая папиросу. – А вы?

– Тоже. Нам двоим много не надо.

– Вечером – то выйдешь к лавке? Рязанские обещались быть.

Рязанью называли район Богоявленского, где в свое время селились мастеровые люди, привезенные некогда Алексеем Наумовичем Сенявиным из одноименного города для постройки Усадьбы, да так и оставшихся здесь. Отсюда и прозвище всех проживающих в этом районе богоявленцев.

– Должно выйду, – ответил Митька. – А Сенька-то будет?

– Не знаю, я его уж неделю не видал. Хотя … – начал, было, Васька, но призадумался и замолчал. Хитрая улыбка скользнула по его изрытому оспинами лицу.

– Че замолк? – спросил Митька. – Бузуй, коли начал.

– Был я надысь у Фаруха, – продолжил Васька. – Дом то его, сам знаешь, напротив усадьбы княжеской стоит. Гляжу, а Сенька – то наш к Сенявиным идет.

– И че? – удивился Митька.

– А то, что княжич Андрей в Петербурге, – и еще больше расплывшись в улыбке, Васька добавил. – Верку ихнюю охаживает, вот че.

– Будет брехать!

– Собака брешет, а я дело гутарю. Давно за ним примечаю, сохнет Сенька по ней.

Но Митька только рассмеялся в ответ и сказал:

– Иди-ка, лучше на рыбалку собирайся. Дождь – то вон, кончился.

Почти год прошел с того дня, как Митька спас Веру, а любопытный Васька все не унимался, что же на самом деле произошло между ними в тот момент, когда они оказались настолько близко друг к другу. Но Митька только улыбался в ответ и ни о чем не рассказывал. Он вообще был молчалив, сплетен не любил ни слушать, ни тем более обсуждать, за что часто ругал Ваську, но того было не исправить.

Этим вечером, возвращаясь домой с рыбалки, они все-таки решили навестить друга Арсения.

– Зря мы идем, Митрофан Спиридоныч все одно его не выпустит, – сказал Митька.

– Он разве не в Рамони? – отозвался Васька.

– Твой сосед, тебе виднее. Хотя щас и поглядим.

– А я вот слыхал, – продолжил, смеясь рассказывать Васька. – Мамка гутарила, кубыть он и не в Рамонь ездит, а кутит в Воронеже. Слыхал, кубыть в усмерть напившись, поехал наш Митрофан Спиридоныч, с друзьями, из Воронежа охотиться в Африку на крокодилов, да только заместо Африки доехал до Тулы, где поохотился на местных шалав в вокзальном ресторане.

– Ты бы по мене брехни слухал! – возразил Митька.

– А че? Наш Спиридоныч вон каков! Стар дуб – да корень свеж, – засмеялся Васька.

– Поди, лучше Сеньку поклич, пришли уже.

Но Митрофан Спиридонович оказался дома и Арсения к друзьям не выпустил. Он вообще считал, что его четырнадцатилетнему сыну рановато гулять вечерами со своими шестнадцатилетними товарищами.

– Ступайте-ступайте, нечего Сеньку маво баламутить! – погнал Митрофан Спиридонович Митьку и Ваську от своего дома.

Спорить они не стали. Уходя, Митька только встряхнул свой плащ и, не оглядываясь, пошел прочь. Он даже не заметил, как что-то выпало из его кармана. Но стоявший возле калитки Митрофан Спиридонович, острым своим глазом, увидел на мокрой траве лежащую карточку. Подняв ее, он обомлел. С маленького портрета смотрела на него черными глазами княжна Вера. Этот портрет, на котором она была изображена с обнаженными плечами и распущенными волосами, явно не предназначался для чужих глаз.

Утром Митрофан Спиридонович подозвал к себе сына:

– Сенька! Подь сюды!

Как всегда, немного робея перед отцом, Арсений послушно подошел. Тот уже сидел в дрожках.

– Чего тебе, батя?

– Прокатись-ка со мной сынок, до Сенявиных.

Арсений запрыгнул в дрожки. По пути, не продолжительное время отец и сын Мищенко ехали молча. Митрофан Спиридонович нарушил тишину первым: