Екатерина Дроздова - Богоявленское

А еще, Ксюша сильно привязалась к тринадцатилетней Натали, очаровательной дочери Михаэля и Марты, и совсем позабыла об обещании, данном Вере, писать письма. Хотя поначалу она и писала домой, как и обещала, каждый день, но уже очень скоро она стала писать все реже и реже, а к зиме письма перестали приходить в Богоявленское вовсе. И только отдаленные звуки Васькиной гармони и его не веселое пение на окраине села напоминало, что еще совсем недавно здесь жила прекрасная княжна, которую он очень сильно любил:

Не для меня цветут сады,

В долине роща расцветает,

Там соловей весну встречает,

Он будет петь не для меня.

Не для меня журчат ручьи,

Текут алмазными струями,

Там дева с черными бровями,

Она растет не для меня.

Егор уже целый день мыкался по Воронежу в безуспешных поисках ночлега. Стояла промозглая поздняя осень. Ветер дул со всех сторон, подхватывая падающий с неба первый снег. Кутаясь в тоненькую гимназическую шинель, Егор, с самого утра бродивший по улицам города, смертельно устал и замерз. Он сел прямо на тротуар и готов был зарыдать от обиды и бессилия, но на слезы сил тоже уже не осталось. А перед ним все мелькали и мелькали чьи-то начищенные ботинки, блестящие, пышные юбки и колеса карет. И никому не было никакого дела до него, тринадцатилетнего голодного, замерзшего юноши.

Воспитанный в прекрасном имении своего дядьки, князя Петра Ивановича Сенявина, вдали от всех бед и огороженный от всех забот, он впервые столкнулся с таким жестоким человеческим безразличием. Подумать только, ведь все вокруг так счастливы, все веселы, сыты и всем нет никакого дела друг до друга. Никому нет дела до него, голодного и замерзающего мальчишки. Они все живут заботами только о себе, и не замечают его, словно его и вовсе нет. А может и того хуже, замечают, и видят его горе и боль, но так отвратительно бездушны, что ничего в сердцах их не шевелится. Они, даже брезгливо фыркают, бросая на него пренебрежительный взгляд. От осознания такой жестокости этого городского общества Егору становилось еще тяжелее и так обидно и за себя, и за всех них, что хотелось умереть. А ведь все они, проходящие мимо не бедняки и не калеки, но никто, никто не протягивал ему руку помощи.

Егор повернул голову и внимательно посмотрел на шикарное здание, рядом с которым сидел. Этим зданием оказалось настоящая цитадель богатства. Оно располагало в себе купеческое собрание. Из последних сил Егор поднялся и заглянул в одно из окон. Внутри все было ярким, блестящим, шумным и богатым. Внутри царило безудержное веселье. Шикарный зал был наполнен не менее шикарными мужчинами в черных фраках, белых крахмальных жилетах, белых крахмальных сорочках и таких же белых бабочках. А столы ломились от невероятных кушаний, вин, шампанского, кваса и фруктовых вод. Из окна доносился громкий смех и пение цыганского хора.

Егор еще раз осмотрел этих блестящих мужчин-купцов и вдруг остановил пристальный взгляд на одном из них, большом, осанистом, с широкой рыжей бородой. Ну конечно, это был Митрофан Спиридонович Мищенко. Егор тут же узнал его, и сердце радостно заколотилось.

«Спасен!» – подумал Егор и уже готов был броситься к нему, но вдруг остановился.

Конечно, Митрофан Спиридонович не бросил бы воспитанника своего покровителя, князя Петра Ивановича Сенявина. Он бы его и накормил и обогрел, но мысль о Петре Ивановиче не дала Егору этого сделать. Как же он посмотрит ему в глаза? Как расскажет о случившемся? О том, что привело его на улицу? Ведь все беды его начались с того, что он страшно задолжал хозяину, у которого снимал комнату, и был изгнан на улицу, да еще и вещи пришлось оставить в залог. И все потому, что все деньги, которые собрал ему Петр Иванович для обучения в гимназии и безбедной жизни в Воронеже, он проиграл в карты, проучась всего три месяца. Нет, решил для себя Егор, чем вынести такой позор, огорчить Петра Ивановича вернувшись в Богоявленское побитой собакой, уж лучше пропасть вот здесь, на улице.

Так бы и случилось, но вдруг над ухом его прозвучал женский голос:

– Эй, гимназистик! Ты чего это тут расселся?

Над Егором стояла молодая веснушчатая женщина со смелым взглядом, в старом, затертом пальто, и таком же старом платке на голове.

– Околеешь, говорю! – сказала она. – Пойдем со мной! Пойдем, не бойся!

Егор был не в том положении, чтобы чего-то бояться, поэтому, с трудом поднявшись, послушно поплелся за ней. Незнакомка привела его в крохотную комнатку на окраине Воронежа, которая располагалась в подвале, и из окна которой было видно только ноги проходивших мимо людей. Посередине этой комнатки стоял деревянный, сбитый из досок стол без скатерти и две таких же табуретки, в углу кровать, рядом с которой висела люлька, в которой тихо спал младенец, а под окном располагался сундук, покрытый лоскутной постилкой. Больше в комнате ничего не было.

Хозяйка напоила Егора водкой и уложила на кровать, молча подоткнув ему под голову тощую подушку и укрыв грязным, но теплым тулупом. Когда его разбудил детский плач, за окном вновь темнело. Егору стало понятно, что проспал он долго. А открыв глаза, он увидел перед собой молодого мужчину.

Соскочив с кровати, Егор захотел было что-то сказать, но не сумел подобрать слов и только выпучил на незнакомца свои темно-карие глаза.

– Ну, здорово гимназист! – сказал незнакомец и его вежливый тон сразу успокоил Егора. – Садись с нами за стол, будем ужинать.

Егор был очень голоден, но от скудного ужина хозяев вежливо отказался.

– Садись-садись, будет стесняться, – настаивал хозяин.

И Егор с благодарностью согласился. А за столом он все украдкой разглядывал хозяина пытаясь распознать, кем может быть этот человек? И впервые задумался, нет ли в этом доме для него опасности. Но хозяин, не смотря на скудность своего быта, имел легкий нрав, много шутил и улыбался, и радушная хозяйка была ему под стать. Эта открытость, доброжелательность и, кажущаяся семейная идиллия, расположили к себе Егора, и уже совсем скоро все подозрения его рассеялись.

– Как звать-то тебя, гимназист? – спросил, наконец, хозяин Егора.

– Георгий! Боровский Георгий!

– Егор значит? А Меня Игнатов Игорь, – представился хозяин и, глядя на супругу добавил. – Это жена моя Тонька.

– А ты ешь, и не робей, – видя скромность Егора, сказал Игнатов. – Сколько на улице-то промаялся, поди, ослаб совсем?

– Ты Егор не взыщи, – поддержала мужа веснушчатая Тонька. – Уж чем богаты.

– В народе знаешь, как говорят? – добавил Игнатов. – Хлеб на стол – и стол престол, а хлеба ни куска – и стол доска. Так что краюха-то она иной раз дороже разносолов заморских будет.

Егору вдруг стало так спокойно и уютно в этой крохотной комнатке, с этими добрыми и еще несколько часов назад, совершенно незнакомыми ему людьми. И Егор подумал: «Вот ведь, как бывает. Эти люди так скромны и бедны, а не бросили меня один на один, с моей бедой, приютили, обогрели, пригласили откушать с собой незатейливого своего ужина. А те богачи у купеческого собрания, стало быть, пожадничали, побрезговали мной. Верно говорят, сытый голодного не разумеет.»