Мария Купчинова - В поисках цветущего папоротника

– Вот там, где хаты из самана да камышом или соломой крыты – там верно, мои живут. А хто в хоромах из кирпича и крыша железная – с теми еще разбираться треба: свои али чужие… Ведаешь, Алесь, мне солдат ерманьский больш свой за энтих важных енералов! Невжо ты взаправду мыслишь, что я для них своим могу быть? – Кочубей длинно выругался. – Я царя не трогал, сами скинули, а тапереча моей саблей на яго место пробиться хочут.

Помолчав, продолжил:

– Я, тебя, Алесь, не неволю. Не хочешь со мной – оставайся тут.

В бурке, в надвинутой на глаза папахе Кочубей казался бы нахохлившимся ястребом, если б не свисающие с дерева ноги в чириках – галошах, надетых из экономии взамен сапог на толстые чёсаные носки, в которые он заправил шаровары.

Алесь, не выдержав, усмехнулся, глядя на чирики будущего командира сотни, вздохнул:

– Что же мне, к Наталье в примаки идти? Придётся, видно, с вами, Иван Антонович. Авось, Господь упасёт от большого греха.

– Это да, я подметил: Наталка на тебя глаз бросила, – Кочубей тоже улыбнулся, светлые брови сошлись на переносице. – Только и не мечтай. Даже если ты её снасилуешь, всё одно атаман дочь за голоштанного не отдаст. Да ты ведь и не смогёшь против воли её, верно?

– Ну вас, Иван Антонович, – зарделся Алесь.

– То добре. До завтрева, – Кочубей легко спрыгнул с дерева и зашагал не оглядываясь.

От станицы до Екатеринодара девяносто верст с гаком. Для хорошей лошади – четыре часа хода. Под проливным дождем, когда всадники съёживаются под башлыками, а копыта коней чавкают и скользят по грязи – конечно, больше, но эта беда – полбеды…

Армия генерала Корнилова окружила Екатеринодар, отрезая отход красным и не давая подойти свежим силам. Напрасно Кочубей со своей сотней искал щель. Пройти к городу без боя не представлялось возможным, а рисковать людьми он не хотел: «Ще навоюются».

Собрал казаков:

– Поскачем на Пашковскую. Рты – на замок, не спеша, хай думают, шо мы к белякам на подмогу пришли. А уж как пройдем скрозь станицу, тут галопом до красных.

– Красные нас и постреляют, – пробурчал пожилой солдат в обмотках и выгоревшей шинели со споротыми погонами. Лошадёнка под ним была худая, и выправкой казачьей солдатик не отличался, но лежащий на коленях ручной пулемёт «Льюис» вызывал уважение. – Откуда им знать, что на помощь к ним идем?

– Це верно, только у меня сюрприз заготовлен. Вот, баба всю ночь шила, – Кочубей хитро улыбнулся и показал из-под башлыка кусок красной материи, – знамя мы им покажем…

Получилось не совсем так. Белые ли, квартировавшие в Пашковской, заподозрили неладное, или сами станичники решили проучить чужаков, рысью проскакавших по станице, но не успела сотня Кочубея миновать околицу, вслед сухо и часто затрещали выстрелы. Лошадь под пожилым солдатом споткнулась, упала, он скатился с неё, не выпуская из рук пулемёт.

– Помогай, браток, – крикнул скакавшему рядом Алесю, – в плечо мне угораздило.

Алесь спрыгнул с коня, попытался достать из притороченной к седлу сумки бинт. Солдат остановил его крепким матом:

– Некогда перевязывать, стреляй, браток, я помогу.

Пули свистели и ложились рядом, взрывая фонтаны грязи. Сквозь взвесь дождя, грязи и пота, застилающую глаза, Алесь увидел, как кто-то невысокий в офицерской шинели целится из револьвера прямо в него, и нажал на спуск пулемёта. За упавшим офицером показался строй всадников, пытающихся обойти с флангов отряд Кочубея. На всю оставшуюся жизнь Алесь запомнил: на лицах у них было то сосредоточенное выражение, какое бывает у людей, поглощённых работой…

– Стреляй, браток, стреляй, – шептал солдат рядом.

А потом наступила тишина.

Каждый раз, когда Алесь открывал глаза, над головой нависал низкий беленый потолок, потом на потолке появлялась Наталья с блестящими глазами и косой, прикрытой наспех ярким платком. «Рай», – вздыхал Алесь и возвращался в небытие, пока однажды вместо Натальи над ним не повисло круглое, белобровое лицо Кочубея.

– Очухался, чертяка, – Кочубей так крепко стиснул в объятиях, что Алесь едва опять не потерял сознание. – От як це добре.

Усталое лицо Кочубея сияло искренней радостью, а в хате, проникая в самое сердце, звучал тихий женский смех.

– Я же как твоего коня углядел, сразу сотню назад повернул, да вас с Демьянычем уже порубали казачки. Я и как кличут-то его не ведал, тольки когда хоронили – в схованный на груди узелок глянул. Чтоб, значит, на кресте, всё как надо отписать… Он когда упал, частично тебя своим телом прикрыл. Мабуть, он тебя, Алесь, и выратовал. Изрубили его беляки, почитай, на куски, бутто собаку бешеную, а тебе, видать, уже по скользящей попало. Да и того хватило. Вторую седьмицу тебя Наталка выхаживает, своим человеком оказалась, даром что атаманска дочка. А ты, вредина, глаз приоткроешь – и опять в беспамятство! И то сказать: почитай десяток рубленых ран… Добре, что хоть глаз видит, а на шрам – ще поглядишь, як девки клевать станут.

Поезда ходили редко и без расписания. В ожидании Алесь с Кочубеем зашли в студию фотографа.

Старик в телогрейке, с рыжими обвисшими усами засуетился:

– Господа, – осёкся под пристальным взглядом Кочубея, – простите, товарищи военные. Извольте, в лучшем виде запечатлею для будущего. Этого молодого человека? Прошу, прошу, товарищ… Боже мой, сколько нашивок на рукаве, сколько ранений, а ведь совсем юноша, простите меня, старика. Вот, если позволите, для солидности, предложу вам ещё сигару. Давно берегу, но для такого клиента – ничего не жаль.

– Бери, Алесь, – хохотнул Кочубей, – николи сигар не курил. Испробовать треба.

– Как прописать имя клиента? – старик подобострастно согнулся.

– Алесь…

– Антон, – перебил Кочубей, внимательно, с намёком глядя Алесю в глаза, – Антон Блазняк. Так вроде гутарил, тебя кличут? Я запомнил.

На перроне обнялись.

– Дюже горько, Алесь, что уезжаешь, да видать, судьба твоя такая, ехай к своим василькам. Фамилию твою я намеренно переиначил: там у вас то ли немцы, то ли ещё бог знает кто, попадет фотография кому в руки – горя не оберёшься. И вот что… Шинель-то сымай. Наталка тебе байбарак передала, по-вашему «кожух» значит. Просила не поминать лихом. Ну, и меня, если что… Так само лихом не поминай.

Они помолчали. Над головами призывно курлыкали улетающие журавли. Казалось, множество чёрно-белых крестов заполонило пасмурное небо. Ни тот, кто уезжал, ни тот, кто оставался, не знали своей доли. Осень восемнадцатого года скупилась на обещания.

Колышется подвешенная к потолку люлька, ласковый голос поёт колыбельную, которую испокон веков на белорусской земле поют матери своим доченькам…