Мария Купчинова - В поисках цветущего папоротника

– Наверное, твой отец вспоминал этот костел, когда давал тебе имя, – шутил Алесь.

И неизменно начинал читать Богдановича:

Оба ёжились от утренней сырости, прижимались друг к другу, надеясь согреться. Аннет тихонько постукивала нога об ногу: кожаные ботиночки изящны, но иной раз не помешали бы и русские валенки, а Алесь всё продолжал читать, чуть нараспев:

Холодную зиму двадцать третьего года сменила запоздавшая, капризная весна. Она то раззадоривала солнышком, то посыпала остатками снега, сохранёнными рачительной хозяйкой-природой в закромах. Ветки деревьев, еще вчера дразнившие набухающими почками, радующие глаз нежными зелёными, жёлтыми, розовыми оттенками просыпающейся в них жизни, за ночь покрывались ледяной коркой, становясь одинаково серыми.

Лишь громкая перекличка воробьев и появление на улицах красивых девушек с блестящими глазами дарили надежду, что весна всё же возьмёт своё.

Впрочем, Алесь ни весны, ни девушек не замечал. Он сердился. В холодные зимние вечера так хорошо было согревать руки Аннет, которые мёрзли даже в тёплых варежках. Теперь она почему-то упорно отбирала их:

– Ты очень настойчив, мой мальчик, – чёрные глаза под разлетающимися бровями по-прежнему хранили лукавство, но голос с каждым днем становился грустнее…

В ответ – молчание. Алесь задыхался от желания целовать ее длинные тонкие пальцы и ненавидел слово «мальчик».

Как обычно, они остановились возле её дверей. Сейчас Аннет повернет ключ, из комнаты донесется аромат духов, смешанный с корицей (она добавляла её почти в любую выпечку), а потом Алесь опять останется один.

– Не сердись, – Аннет провела пальцем по его насупленным бровям и распахнула дверь, – зайди, если хочешь.

С тех пор прошло много лет. Как там ещё принято говорить про время? Утекло, убежало… Оно унесло с собой запахи, звуки, краски… Осталось только ощущение холодных пальцев, расстегивающих на нем рубашку, горячих губ, целующих шрамы на груди, и омут безмерного счастья, в который он погружался снова и снова.

…Утром Аннет сказала, что срок контракта закончился, через несколько дней она уезжает.

– Я поеду с тобой.

– Нет, мой милый. Я почти на десять лет старше тебя.

– Это имеет какое-то значение?

– В нашем обществе – да, – Аннет вздрогнула и набросила на плечи розовый пеньюар, словно отгораживаясь от нескладного молодого любовника.

– А любовь в вашем обществе имеет значение? – Алесь длинный, худющий, вскочил с кровати, забегал по комнате. – Аннет, я люблю тебя. Выходи за меня замуж.

– Оденься, жених, – не очень весело рассмеялась Аннет. – Прости, Алекс, в нашем обществе имеет значение почти всё, но меньше всего – любовь.

Дальше всё потянулось как-то само собой, автоматически. Было ещё несколько горячих, страстных ночей, а затем оглушающая пустота и холод. Появилась первая трава, отцвели яблони, отгремели грозами июльские дожди…

Когда неожиданно опять выпал снег, Алесь наконец осознал: ждать нечего. Был момент, когда ему безумно захотелось покончить с этой пустотой. Однокашник подсказал адрес, и он пошёл в дом, где любовь продавалась за деньги. Вернувшись, распахнул настежь в своей мансарде окно, сел на подоконник, свесив ноги на улицу. В комнату залетали и медленно кружились снежинки. Они опускались на волосы, горячий лоб… Когда замёрзли и понемногу стали разжиматься руки, которыми он держался за режущий край металлического отлива, за спиной в комнате появился Кочубей. Он положил руку на плечо и строго, властно сказал:

– Не дуркуй, Алесь. Глупство замыслил!

Конечно, этого не могло быть, но слова почему-то запомнились. Алесь часто повторял их себе по ночам, когда закрывал глаза, и голова кружилась от облака каштановых волос, окружавших точёный женский профиль: «Не дуркуй. Глупство замыслил…»

Днями и ночами Алесь сидел над книгами, лишь бы не думать об Аннет. Сам Антони Зигмунд, известный математик, обратил на него внимание и настоял, чтобы после окончания университета Алеся в виде исключения оставили работать преподавателем (по негласному распоряжению этим правом пользовались только поляки). Статьи в престижных научных журналах, две монографии. Он запрещал себе думать о чём-либо, кроме работы, и всё же надеялся: «Она читает, помнит»…

Двенадцать лет с момента расставания пролетели как миг. Оглядываясь назад, Алесь вспоминал только формулы, формулы… И лишь однажды, когда в очередной раз провалился в сон, не отдавая себе отчета, какой день и какое время года на улице, увидел её.

В чужой комнате они лежали обнявшись на роскошной кровати. Алесь боялся пошевелиться, спугнуть наваждение, но Аннет тихонько вздохнула во сне: «Алекс»… И в тот же миг он оказался на улице незнакомого города. Вокруг двери, ступеньки, подъезды. Он метался, стучал то в одни, то в другие двери. Всё было заперто…

Алесь так реально ощутил давно забытое тепло тела Аннет, что несколько дней ходил сам не свой. Вспоминал, как прошептала она во сне его имя, что-то задумчиво бормотал… Потом, запретив себе размышлять и колебаться, уволился и купил билет на поезд «Вильно – Париж».

Может, порывистый ночной ветер сбивал дыхание, но идти почему-то становилось всё труднее. Александр Станиславович потёр с левой стороны грудь, укоризненно шепнул сердцу «Ну, что ты? Не сдавайся…» Сам не заметил, как губы начали шептать стихи Богдановича, которые когда-то читал Аннет:

Подумалось: «Хорошо бы и правда хоть на миг оказаться в Вильнюсе, ещё раз взглянуть! Вот только куда она денется, эта “горечь дум”… Всё, “в чём был и не был виноват”, с собой унесём». Вздохнул печально.

Мысли путались, то уносясь в далёкое прошлое, то возвращаясь к недавнему.

«Жаль, не зашёл в часовню на кладбище, свечку за упокой Евы не поставил. Начнутся каникулы – обязательно надо ещё раз съездить в Близневцы. Неужели Ева так всю жизнь и прожила в деревне? Теперь уже и не узнать…»