Мария Купчинова - В поисках цветущего папоротника

Фарный костел, как всегда, придавил мощью, ангелы на шпилях зелёных куполов по-прежнему манили райской жизнью… Профессор усмехнулся: «Город помнит князей Великого Княжества Литовского, королей Речи Посполитой, а один из красивейших его храмов стоит на Советской площади – история большая шутница». У входа – скульптура Христа, несущего крест, надпись на латыни «Sursum corda». Привычно перевёл: «Вознесём сердца». Знать бы, как это сделать… Может быть, Ева – умела? Она верила, не сомневаясь.

– Ева, тебя какой-то пан искал, – тетка Стефания, не сходя с крыльца своего дома, прокричала через забор соседке и добавила, растягивая слова, – сыты, файны, [29] Красивый. при шляпе.

– Вецер ў полі ён шукаў, [30] Ветер в поле он искал. (бел.) – буркнула Ева, с трудом распрямляясь и потирая поясницу, – не уходила я никуда с огорода.

– А он у калитки все мялся, да, видать, так и не решился.

– Калі вырашыцца, тады хай і прыходзіць [31] Когда решится, тогда пусть и приходит. (бел.) .

– Я это, Ева. Не узнаёшь?

Отворив калитку, в палисадник вошел мужчина в светло-коричневом костюме и галстуке-бабочке. Широкие брюки волочились по земле, подметая пыль.

– Як не познать: таки гжечны [32] Благородный. (бел.) пан по’ляк до нас пожаловал, – глаза Евы сузились, лицо запылало, за невольным смешением языков притаилась растерянность. – Давно не бачили. Як поживаете, пан?

– Вернулся вот.

Нежданный гость поставил на землю небольшой саквояж, осмотрелся по сторонам, с удивлением проводил взглядом мальчонку лет трёх, в одной рубашонке пробежавшего за дом.

– Никак приплод у тебя? Не ждал…

– Вот как? Пан спадзяваўся [33] Пан надеялся. (бел.). его будут пятнадцать лет ждать? – Ева обтёрла руки о фартук и решительно направилась к мужу. – Ты, уезжая, что сказал? Переночуешь в городе? Марыся тады в люльке вмещалась, а тяперь – шестнадцатый год пошёл. Вельми долгая ночь получилась. Уходи.

Она стояла перед Язэпом, скрестив руки на груди, не давая сделать ни шагу по двору. Когда-то милые черты лица загрубели, приобрели резкость, тонкая талия и высокая грудь ушли в прошлое, оставив лишь намёк на былую статность, только серые глаза оставались по-прежнему глубоки.

– Ева, я перед богом и людьми твой муж.

Не удержался, сглотнул слюну: из летней кухни донёсся запах жареного сала, картофляников. Ева нахмурилась, внимательно осмотрела костюм Язэпа. Обтрёпанные рукава пиджака, почти до дыр протертые на коленях брюки, засаленная рубашка…

– Ты, можа, голоден? – не очень решительно кивнула в сторону хаты. – Проходь, где трое за столом, там и четвёртому хватит.

Вечером, когда Язэп помылся в бане и лёг спать, на Еву набросилась Марыся:

– Он что, теперь с нами жить будет? – кивнула в сторону гостя, вольготно раскинувшегося на хозяйской кровати.

Марыся закончила шесть классов польской школы. Рослая, широкая в кости, она выглядела бы взрослой барышней, но торчащие в разные стороны непослушные завитки русых волос да круглое, ещё детское личико, а более всего непосредственный нрав выдавали возраст.

– Ён бацька твой, – вздохнула Ева.

– И что? Я его пятнадцать лет не знала и знать не хочу, – волнуясь, Марыся, сама не замечая, говорила на смеси русского языка с белорусским, вставляя польские слова. – Где он был, когда я в больнице в Варшаве лежала, и мне операцию делали? Мальчишки бегали, кричали: «Herbata, czekolada, pomarańcze», а у меня ни единого злотого, никто не дал!

– Бедная моя доча, кветочка моя, – Ева обняла дочку, крепко прижала к себе. – Бог с ними, с теми шоколадами, апельсинами и панскими чаями. Вот за ножкой твоей не уследила я, прости меня, бестолковую. Из-за меня хромаешь: не усмотрела, что ты по снегу босиком бегала, суставы и воспалились. Потом-то из кожи вон лезла, чтобы на эту операцию в Варшаве заработать, да, видишь, не помогло. Не всё и врачи могут.

– Что говорил-то? – Марыся упорно не хотела называть гостя отцом.

– Я и слова такого не знаю, – Ева покачала головой, в густых волосах мелькнула первая седина, – сбанкротился, чи шо… Можа, без гроша остался, полюбовница его бросила, вот и о нас вспомнил.

– А когда свою усадьбу продавал, о нас не вспоминал? Деньги ему, видишь ли, тогда понадобились, – Марыся так возмущённо крикнула, что закрутился и заплакал спавший в люльке Стась. Колыхнула привязанную к потолку люльку, шепнула несколько слов малышу. – Ты простишь ему, что мы тогда без крыши над головой остались? Ишь, и где твоя хата стояла – вспомнил. А сколько дядька Михась и дядька Янек маялись, будто те каторжники, лишь бы развалившийся дом в порядок привести, сколько ты днями и ночами в услужении у пана Чаи работала – это забудешь?!

Марыся, испугавшись своей горячности, шёпотом добавила:

– Ты же знаешь: дядя Янек тогда надорвался, потому и помер. Стася вот сиротой оставил.

– Як забыць, – Ева перекрестилась, глянув на икону в красном углу, – Упокой, Господи, душу раба Твоего Яна…

Помолчала, устало вздохнула:

– Не ведаю я нічога, Марысенька. Пойдем у няделю [34] В воскресенье. (бел.) на службу, исповедаемся да спросим совет у Михася. Он у нас умный, не зря в семинарии на ксёндза выучился, можа, чего подскажет.

…Сентябрь тридцать девятого опять изменил устоявшуюся жизнь.

– Эх, хороша Маша, да не наша, – энкавэдэшник с тремя «шпалами» на краповых петлицах растягивал меха гармошки и посмеивался, глядя, как его спутник старательно обхаживал Марысю. Молоденький армейский лейтенант Костров, которого неизвестно зачем приставили к нему сопровождающим, чем-то напоминал капитану его самого лет двадцать назад.

– На речке, на речке, на том бе-ре-жёч-ке…

Вздыхала, рвалась из-под пальцев гармониста песня, теряясь в мелком осеннем дождике, который вроде и незаметен, да усерден. Столбом поднимался дым тлеющего костра, разнося запах палёных листьев, за плетёной оградой краснели стволы сосен, утыкаясь своими лохматыми верхушками в хмурое, серое небо.

Песня прервалась истеричным, взахлёб, лаем собак на подворьях. Начал Рыжий – молодой, глупый пес тетки Стефании, за ним и другие подхватили. Марыся, задержавшаяся в поле и только теперь севшая ужинать, выскочила из-под навеса, взметнув колоколом широкую юбку. Прихрамывая, подбежала к ограде и застыла, до боли закусив губу: два низкорослых красноармейца в серых, выгоревших гимнастерках, тыча в спину винтовками, вели польского офицера. Тот, высокий, в отлично сидящем мундире, с подчёркнуто прямой спиной, шагал, подняв голову, не глядя по сторонам.

– Никак паненка залюбовалась? – с обидой съехидничал лейтенант.

– Jeszcze Polska nie zginela [35] Ещё Польша не погибла. (польск.) Марш Домбровского, с 1927 года – государственный гимн Польши. , – так звонко отчеканила Марыся, что польский офицер обернулся.