Мария Купчинова - В поисках цветущего папоротника

– Посмотри, Алексей, может, староста где самогонку припрятал?

Лейтенант долго чем-то гремел в сенях, а когда, прижимая к груди трёхлитровую бутыль, заглянул в комнату, решил, что капитан заснул, положив голову на скрещенные на столе руки.

– Давай, давай, Леша, не сплю я.

Греченко поднялся, налил самогон в два гранёных стакана и залпом опустошил свой.

Костров мялся, ерошил короткие русые вихры, наконец решился:

– Трофим Алексеевич, почему вы не стали его допрашивать? Он же враг?

– Враг, – вздохнул капитан. – Только спрашивать без толку: и не скажет, и не знает. Я тебе сам скажу: кадровый офицер, попал в плен где-то под Брестом, бежал из эшелона, едущего на восток. Скорее всего, пробирался в Вильно, может, в Гродно, домой зашёл – переодеться. Если бы побывал в банде Волка, его уже бы переодели, там, между прочим, не дураки…

Лейтенант отхлебнул из своего стакана, сморщился:

– И что теперь? В отдел его?

– По закону – конечно, в город, в отдел положено, – Греченко испытующе посмотрел на Алексея. – Только кому он там нужен, в отделе? Проку от него никакого, а что враг – за версту видно… Как рассветёт, заведешь в лес да расстреляешь.

– Я? – лейтенант отшатнулся в ужасе, по-детски заморгал глазами. – Нельзя же, Трофим Алексеевич, без суда никак нельзя: он всё-таки…

И замолчал, остановленный тяжёлым взглядом человека, которому до сих пор безоговорочно доверял. Повернулся, вышел из комнаты.

Рассветало долго и неохотно. Даже петухи прокричали положенное им «кука-ре-ку» как-то второпях, без воодушевления. Серый туман поглощал привычные утренние звуки, отчего резкий стук входной двери показался особенно громким. Костров вошел в комнату обречённо, с усилием заставил себя перешагнуть через порог. Заляпанная грязью длинная серая шинель распахнулась, выгоревшая гимнастерка комом торчала на груди, а трёхлинейка, неловко зажатая в левой руке, прикладом царапала пол. С трудом выговорил:

– Разрешите доложить, товарищ капитан, – и уже совсем шёпотом, – ушёл поляк…

Греченко всё так же сидел за столом, казалось, он и не ложился спать. Не поднимая глаз, бросил:

– Ушёл или ты отпустил?

Алексей несколько раз почему-то сжал правую руку в кулак, наконец поднял голову и обречённо уронил:

– Не смог я – безоружного… Готов нести наказание.

Капитан не глядя протянул руку, налил из наполовину опорожнённой бутыли самогонку, одним глотком выпил:

– Значит, чужими руками губить девчонку и старика мог, а своими руками врага расстрелять – слаб оказался. Сегодня ночью опять двоих красноармейцев убили, это ты знаешь?

Костров выпрямился:

– Я понимаю, товарищ капитан. Пишите докладную, пойду под трибунал. Прикажете сдать оружие?

Греченко махнул рукой:

– Уйди с глаз долой. Но помни: поезд бандиты под откос пустят, убьют кого – и «твой» поляк будет причастен. Крепко это запомни, лейтенант!

– Марыська, сказать тебе, что такое чудо? Сказать?

Ева с Марысей заканчивали собирать Пасхальную корзинку; Стась крутился рядом, сгорая от желания поговорить. На Пасхальную Вигилию в костёл детей не берут, но он им сейчас такое скажет, сразу поймут – взрослый.

– Ішла баба за гумно без спадніцы, а войт без парток, вось і здарылся цуд [38] Шла баба за гумно без юбки, а войт (староста) без порток, вот и приключилось чудо. (бел.) , – Стась победоносно посмотрел на Марысю, – так учитель Чижевский сказал.

И тут же едва не заревел, получив от Евы полотенцем по спине: не столько больно, сколько обидно.

– Не ўсе, што чуеш, паўтараць трэба [39] Не всё, что слышишь, повторять надо. (бел.) . Не для того тебя в школу отдавали, кабы глупости охальников по дворам разносил!

Расстроенная Ева опустилась на скамейку. Грех в такой вечер ругаться, о Боге думать надо, да куда же земное денешь. Как перебрался профессор с Опытной станции за границу – совсем приработка не стало. Не голодают, так ведь и живые деньги нужны. Язэпа год назад схоронила, а за крест и гробовину до сих пор у старосты в должниках. Взяла военных на постой, думала: наличными расплатятся. Как же, тихо снялись, ищи ветра в поле! Марыся на портниху выучилась, шьёт, да кто деньгами благодарит, а кто лишь «дзякуй вялікі» [40] Спасибо большое. (бел.) бросит…

– Мама, идти пора, опоздаем.

Ева грустила, зато Марысю распирала радость, много ли надо молодости? Конечно, пальто зимнее далеко не новое, но если расстегнуть… Все подружки платье увидят – сама пошила, точь-в-точь как в модном журнале, что знакомая из Гродно привезла. Из полушерсти, коричневое, юбка в складку, шёлковый воротник, манжеты. А ещё перчатки нитяные, беретик на голове, да румянец во всю щёку и глаза горят. То, что прихрамывает, в костёле никто не заметит, а перекинуться взглядами с ровесниками – весело!

Дядя Михась, настоятель их прихода – строгий, но и он во время проповеди иногда взглянет на племянницу да улыбнется: хороша паненка выросла.

Подошло время, в костёле в торжественной обстановке зажгли Пасхал – специальную большую свечу. Свечки прихожан словно несколько сотен светляков замерцали в нефе между колоннами. Не только все скамьи были заполнены, но и в боковых нефах группками стояли люди. Лишь совсем немощный в такой день не придет в храм, для остальных пропустить службу – грех великий.

Опоздавшие ещё заходили в костёл, опускали руку в кропильницу, крестились, преклоняя колени, шёпотом перекидывались приветствиями… Перекрывая привычное «Благословим Господа! – Благодарение Богу!», прокатился гул удивления: отец Михаил вышел к пастве в будничной черной сутане.

Встряхнул головой, словно решаясь на что-то, перекрестил прихожан. Заговорил, как положено, на польском, изредка вставляя белорусские слова:

– Понимаю ваше недоумение, братья и сестры: на мне не праздничное священническое облачение… Тяжко наполнить сердца радостью в наши дни. Идёт сорок первый год, почти два года мы живём у новай краіне, пры новай уладзе [41] В новой стране, при новой власти. (бел.) , не зная, чего ждать от завтрашнего дня. В Вильно, Гродно – беспричинные массовые аресты, людей без суда бросают в товарные вагоны и увозят на восток. Помолимся за них, братья и сестры.

Задыхаясь от горечи, отец Михаил бросал слова в недоумённо молчащую паству:

– Новая власть сеет ненависть, которая, в свою очередь, обрушится на виноватых и на безвинных. Кто ответит за это? Страшен урожай такого посева, грядёт бесконечная ужасающая Страстная пятница. Только Бог знает будущее подобной жатвы…

Ксёндз помолчал, подыскивая слова:

Будем же молиться, чтобы ненависть не угнездилась в наших сердцах, ибо надо верить: самые трудные испытания – даются нам перед великой радостью, радостью Воскресения…